ЛЕФ 1923 № 2 - Коллектив авторов

за оптимизм – это ошибка со стихией, с анархией. А прежде всего – где стихия и анархия?

Оттиснутые с передового, производственного фронта, – они засели в тыловых окопах искусства. Вот их последнее убежище. Вот куда отогнаны остатки когда-то многочисленных армий жрецов, посвященных, мистиков, эзотериков. И отсюда вывод совершенно непреложный, сначала пугающий, но такой простой:

– Всякое искусство в революционной стране – не считая футуризма – имеет тенденцию стать или уже стало, или на путях к становлению – контр-революционным. Не футуристическое искусство в период революции – а этот период не баррикадами и гражданской войной измеряется – является тихой заводью пессимизма.

Борясь с искусством – до конца, до уничтожения его как самостоятельной дисциплины, футуристы утверждают оптимизм.

И есть еще чижики, которые чирикают о разлагающем тлетворном влиянии футуризма.

Да поймите, чижики, что футуризм – трезвый, позитивный, оперирующий формальным методом, изучающий «святое святых духа человеческого» – творчество и вдохновение, – со скальпелем и карандашом в руках – это страховка против шлаков и отбросов, сопровождающих революционную лаву – против мистики и резиньяции, против сладких утех пассивного пессимизма… Поймите, чижики, что великий процесс разложения атома в искусстве, выполняемый футуризмом, – гарантирует от зарождения контр-революционной идеологии кристализующейся первым ядром в искусстве. И поймите, еще, что борясь в искусстве с понятиями: «вечного», «абсолютного», «перманетной ценности», – футуризм высится стеной, преграждающей доступ этим понятиям в живую жизнь…

Фабрика оптимизма строится сейчас в России. Расчетливого, умного, рабочего оптимизма. Одно крыло фабрики – на свой страх и ответственность – сооружают футуристы. Этото крыло, где будет производиться для массового потребления оптимистическое искусство. Машинным способом производиться, лучшими техническими приемами. Вдохновение будет выдаваться ежедневным пайком, строго отмеренными порциями – работникам этого крыла. Будет служить гарниром – к умению. И потребители не так уж будут дорожить сладковатым и клейким гарниром…

Алло, жизнь! Ты – материал нынче, тебя организуют, делают… Так если делаем и организуем жизнь, – неужели не сделаем, не съорганизуем искусства? Неужели чижики помешают?

Маяковский весело смеется…

В. Блюм. Из несведенных счетов

N 1.

Все неточно, ненаучно, иррационально в темной области искусства. Здесь еще рано говорить даже о «Царстве необходимости»: душа художника-творца-ли, потребителя-ли искусства – жалкое ристалище, где «первозданная стихия» справляет свою вольную, слишком вольную игру…

Самое производство искусства все еще подобно эффекту атмосферного электричества, проявляющемуся в грозе и буре, – с той только разницей, что здесь количество «пораженных молнией» – бездарных, никчемных поэтов, живописцев, музыкантов и т. п. – непропорционально много.

Когда нибудь, конечно, и эту «искру» люди сумеют поймать в проволоку; и тогда «электрофицированному» искусству нечего будет стыдиться за свою допотопность и всяческую некультурность перед своей более удачливой сестрой – чистой теоретической мыслью.

Но это еще когда будет!.. А пока мы, по чести говоря, в производстве и потреблении искусства, и – в не меньшей степени – в суждениях о нем, бродим в потемках, на-ощупь. Когда я вижу толстую книгу, посвященную критике того или другого явления искусства, меня охватывает чувство досады: сколько сюда всажено человеческого труда – чтобы приобрести формальное право сказать:

– По моему – это замечательно. По моему – это ни к чорту не годится…

И разве это не так? Разве не к этому «по-моему», в последнем счете, сводится вся художественная критика – от маленькой, мимолетней рецензии до многотомных исследований. Разберите по бревнышку чащу лесов, нагроможденных около строющегося «исследования» – вы найдете игрушечную построечку все той же субъективности, – которая если и импонирует вам, то исключительно… «лесами».

Вот и я сам себя ловлю на желании с самого начала приобрести в глазах читателя право на те или другие утверждения.

– Эге, – должен сказать себе, по моему хитрому рассчету, читатель, – да у него это не с бухты-барахты. Более или менее обмозговано…

Пусть так. Но чтобы не злоупотреблять «мозгованием», которое, я чувствую, начинает тяжелить мою присказку, прямо вступаю.

Почему то нам было глубоко равнодушно в дни юбилея Островского. И не только нам – маленькой касте «лефов» – а и всем вообще современникам.

Взвинтить какой угодно юбилей совсем не трудно. Для этого существуют традиционные формы, которые, будучи приведены однажды в движение, действуют автоматически. Попробуйте заставить англичанина в десять часов утра напялить на себя фрачную пару, – он сейчас же направится в столовую и потребует обедать. Но, конечно, кушать он будет без малейшего аппетита.

Надо сказать, что, вообще юбилей – это палка о двух концах. Прилив волны общественного внимания вздымает высоко на своем гребне полновесное и полноценное, – но всякую сомнительную и по тем или другим причинам переоцененную репутацию, он на чисто смывает. Не так давно мы имели полосу пристального внимания к Короленко (это не «юбилей», а по случаю смерти, – но формы выражения были те же). И вот какими репликами случилось обменяться мне с одним старым, либеральным историком литературы:

Я. – Знаете, к чему я прихожу… Читаю теперь письма Короленки, – и прямо поражаюсь: какой маленький, ограниченный человек! Прямой обыватель… Художник. Но, ведь, между нами говоря, и художник – не крупного калибра… По истине – герой безвременья. Кумир сотворенный себе обывателем, – обывательская смутная реминисценция о героической эпохе народнического подъема… Герой охвостья народничества…

Он. – Гм… Да… С Короленкой получился конфуз… Выпущено несколько книг о нем, – и никто их не покупает… Не читают, не интересуются Короленкой… Я тоже намеревался что-нибудь состряпать. Но признаться, скучно стало. Уж очень он какой-то… прямо неинтересный, небольшой человек.

Это было сказано с милой, конфузливой улыбкой позволившего себе роскошь быть добросовестным чуткого человека…

Не дадим же себя обмануть фальшфейерам юбилейных словоизвержений – и установим одну маленькую, но существенную историческую истину: Островского русский театр принимал всегда с большим трудом, театру Островского всегда более или менее «навязывали»… В конце концов, русский театр усвоил себе прелукавую тактику; он канонизировал Островского – и как сущую икону (вещь, в домашнем обиходе абсолютно бесполезную) повесил в передний угол: повинность Островского стали отбывать на утренниках – «для учащихся и самообразования». Так было всегда и везде.

Только после октябрьской революции – наши бывшие «образцовые» – Малый и Александринка – потянулись на Островского. И это, конечно, не случайно.

С легкой руки Добролюбова, сам Островский стал для подростающего российского гражданина «лучем света в темном царстве». Островский, сам того не желая, и в значительной степени, наперекор собственной природе, стал одним из знамен российского либерализма; и в руках с этим знаменем – последний проделал весь круг истории своего возвышения, расцвета и падения. Островским думали колотить и