Эвкалипт - Мюррей Бейл

Жена грека стряпала на заднем дворе, дочка подавала на стол, а сам грек весь день сидел за кассой, поглядывая по сторонам, все ли в порядке.

Эта самая дочка с длинными, черными, распущенными по плечам волосами ходила в блузках с низким вырезом, а иногда — в футболке. Ни платьев, ни юбок она не носила. Вид у нее был вечно недовольный. Она все больше помалкивала.

Грек перевез семью в глубь материка, как можно дальше от моря, чтобы дочка его не показывалась на людях в купальнике. Поговаривали, что тело ее изуродовано винно-красным пятном, хотя никто — и уж разумеется, ни один из бахвалов, штаны просиживающих в кафе всякий вечер, — не видел пятна своими глазами.

Городок был тихий, сонный, бессобытийный. Те немногие юнцы, что в нем остались, разбазаривали лучшие годы жизни, рассуждая о машинах и строя предположения насчет официанточки, — а стоило ей подойти, как тут же теряли дар речи и глупо усмехались. Ежели кому-то выпадала удача сводить ее в кино или прокатить в соседний город, отец требовал, чтобы дочь была дома к одиннадцати, а сама она ни одной живой душе не дозволяла поглядеть, что у нее там, под блузкой и джинсами. Рядом с этими юнцами она выросла. Она слишком хорошо знала, как они мыслят, о чем говорят и какие прически будут носить из года в год.

Однажды утром в одной из кабинок утвердился никому не известный приезжий — и заказал завтрак.

Уши у него были большие, голова — маленькая. А еще он был при галстуке. Чтобы чем-то себя занять, он убил добрых десять минут, пытаясь уравновесить меню на крышке хлебницы.

Приезжий только глянул на длинноволосую официантку — и с тех пор завтракал там каждое утро. Он всякий раз пространно объяснял, как именно следует взбалтывать яйца, думая позабавить девушку; она же все пропускала мимо ушей.

Человек этот остановился в гостинице. Красноречия ему было не занимать. Он мог соловьем разливаться на любую тему, только назовите. Особенно же ему нравилось представляться женщине. Он обнаружил, что его непередаваемо безобразная внешность ничему не мешает. Напротив, возможно, даже способствует. Еще в молодости он был «хитер, как полсотни ворон вместе взятых» и умел слушать. В начале своей карьеры он торговал снадобьем от кашля — ходил от дверей к дверям, потом переключился на пылесосы и швейные машинки «зингер». А параллельно вкалывал за комиссионные на производителя флагштоков, что не так давно добавил к ассортименту лестницы-стремянки; такие в большом количестве на себе не потаскаешь. Вид у него был вечно голодный. Обычные законы обманутых надежд к коммивояжерам применимы куда более, нежели к большинству других людей.

Угрюмая замкнутость официантки сразу ему приглянулась; а уж когда он поспрашивал людей и прознал о некоей тайне ее тела, охраняемой столь ревниво, что ни один мужчина не в состоянии сообщить подробностей, коммивояжер твердо решил, что не уедет из города до тех пор, пока не увидит всего своими глазами.

С такими мыслями приезжий столовался у грека по три раза на дню. Вечером он непременно уходил последним, даже если приходилось заказывать еще кофе. Однако вскорости обнаружилось, что приемы и методы, обеспечивавшие ему сногсшибательный успех в десятках провинциальных городов — а именно, бессовестная лесть, нелепые преувеличения и одни и те же старые шутки, плюс неотрывный жадный взгляд на выбранную даму, — здесь не срабатывают. Официантка не выказывала ни малейшего интереса. Напротив, держалась подозрительно и едва ли не враждебно.

Спустя неделю этакого равнодушного пренебрежения коммивояжер решил, что нынешний вечер будет последним: не торчать же ему в этой дыре до скончания века! Решение пришло легко — все равно что еще одну порцию гренок заказать. Он оставил чемодан на постели и зашагал в кафе. В темноте перед ним возникла женщина, закутанная в черную шаль. Этой старухи он прежде не видел. «Мир-то не перевернулся», — прошамкала она, вцепившись в его рукав; ну, или что-то в этом роде. Видать, вставные зубы где-то позабыла. Завладев его кистью, старуха потерла ладонь пальцами и велела: «Встань прямо: ушки на макушке».

По крайней мере, прозвучало это как-то так: не то загадкой, не то издевательским взвизгом. Добродушно рассмеявшись, коммивояжер повернул прочь, споткнулся и рассадил коленку.

Официантка, усталая, как всегда, первой заметила неладное. И, представьте себе, заговорила:

— Что с вами стряслось?

Коммивояжер опустил глаза — и обнаружил, что у него все ладони в занозах.

После того гость заметил, что грек и его дочь то и дело на него поглядывают. Внезапно отец кивнул и улыбнулся. Но было поздно, коммивояжер уже решил, что ему делать. Даже не попытавшись завоевать официантку в этот последний вечер, он доел ужин, вышел и стал ждать снаружи, пока кафе закроется. Вокруг не было ни души.

Когда в окне девушкиной спальни вспыхнул свет, коммивояжер осторожно перелез через частокол с тыльной стороны кафе. Его так и тянуло засвистать от радости. Отчего никто прежде до этого не додумался?.. Взгляд различал мушмулу японскую, загон для кур, разбросанные дрова. У окна с жалюзи он приподнялся на цыпочки.

В своей комнате юная официантка сбрасывала с себя последние одежды. Вот она небрежно полуобернулась. Коммивояжер едва не задохнулся при виде выпирающей мощи ее наготы: между бедрами густо встопорщилась чернота.

Он вытянул шею, чтобы разглядеть больше… и тут увидел ее ноги — вот оно, темное пятно, кажется, будто девушка по колено в чернилах!

В это самое мгновение она оборотилась к окну. Нет, она даже не вскрикнула, однако незваный гость отшатнулся назад, или ему так показалось. И натолкнулся спиной на что-то твердое. Он даже двинуться не мог. Сопротивляться было бесполезно. Коммивояжер по-прежнему видел внутреннее убранство комнаты и бледное нагое тело официантки. Руки его намертво приклеились к бокам. Нечто несокрушимо-крепкое и прямое, и головокружительно-высокое словно вбирало его в себя. Ну не глупец ли он? — давно пора возвращаться домой в Сидней! В голове у него разом стало холодно. И тут он услышал голоса.

От мускулистых ног официантки пятно растеклось по тесному загону для кур, поглощая бутылки и банки, пригодные к употреблению доски и так далее, перехлестнулось через серый растрескавшийся забор и прихлынуло к основанию нового телеграфного столба (из древесины карри), коему отныне предстояло стоять здесь в дождь и в вёдро и глядеть на молодую гречанку в ее комнате, нагую, в чем мать родила.

Разумеется, она-то жила долго и счастливо до глубокой старости, время от времени развлекаясь в мужском обществе.

28

DECIPIENS[56]

Вплоть до сего дня случается (и примеров тому множество), что мужчина, натолкнувшись на раздетую женщину, оказывается просто-напросто не способен отвести глаза, не говоря уже о том, чтобы зажмуриться. Характерная видовая особенность, знаете ли. В мире такое то и дело где-нибудь да происходит. Скажете, случайность? Скорее, здесь задействован некий глубинный, основополагающий механизм; а по мере того, как глаза овладевают беззащитным телом, включается еще один механизм, вторичный, способный привести к неожиданным последствиям, а порою и к воздаянию.

29

NEGLECTA[57]

Прошло два дня; о незнакомце — ни слуху ни духу. В глазах Эллен энциклопедичный ландшафт сделался невыразителен и угрюм.

Взгляд не различал никакого движения; во всяком случае, ничего из ряда вон выходящего, никакой тебе идущей навстречу фигуры.

На третий день с востока налетели ветра и косой дождь; они исхлестали эвкалипты, превратив их в беспомощные кустики: панорама истрепанных репутаций, иначе и не скажешь — могучие деревья трепещут и вздрагивают в девическом отчаянии, иные расколоты или вырваны с корнем, а небольшое пастбище, поросшее тускло-бурой травой, аккуратно расчесали, превратив в широкий коврик — такие половики с оранжевым ворсом попадаются у порога некоторых сиднейских парикмахерских.

Издерганная ветром, Эллен чувствовала, как ею овладевают беспокойные мысли. Ну, вот он и ушел. Да что на нее накатило такое? Девушка все думала и думала — и непроизвольно хмурилась. Представ перед ним нагой в тот день у реки, она ощущала запредельную, простодушную открытость. А еще она безоговорочно ему доверяла. В некотором смысле она уже отдалась; теперь-то в нем чужака видеть трудно.

Эллен ждала в тех местах, где они встречались обычно, и с первых же мгновений понимала: сюда он не придет. И брела все дальше, переходя от дерева к дереву.

Эвкалипты, деревья-эгоисты, тени почти не дают. В один из дней Эллен далеко ушла от дома и, наверное, сожалела про себя, что сочащиеся влагой эвкалипты не обладают зонтичными свойствами дубов, или самых обыкновенных платанов, или хотя бы мрачных тевтонских сосен: девушка позабыла застегнуть свой пастушеский плащ и промокла насквозь. Правда и то, что теперь, после этой пробежки зигзагом, когда волосы ее налипли на лоб и уши, а вода ручейками струилась по лицу, Эллен ощущала себя в самом центре некоей драмы, возможно, что и грустной; во всем ее облике читалась твердая решимость. Иначе зачем бы ей снимать отсыревшее платье и вешать его на загадочный гвоздь, вбитый в ствол ее дерева? Сама не зная как, Эллен пришла к девичьему эвкалипту, а в нем, понимаете ли, гвоздь торчит. Повешенное на просушку платье казалось поникшим, обессиленным двойником ее самой.