Наваждение - Всеволод Соловьев

Она улыбалась, глаза ея дико блестѣли, видимая дрожь пробѣжала по ней. Я съ ужасомъ глядѣлъ на нее, я видѣлъ, что предо мной опять прежнее страшное существо. Я понялъ и ужъ теперь въ послѣдній разъ и окончательно, что она неизмѣнна. Отчаяніе, злоба, безуміе охватили меня, я кинулся къ ней, крѣпко схватилъ ее за плечи… Она стояла у самаго обрыва. Она слабо вскрикнула, но не шевельнулась. Вдругъ я увидѣлъ въ лицѣ ея совсѣмъ испуганное и покорное выраженіе.

Я очнулся, я оттолкнулъ ее отъ обрыва, оставилъ и бросился бѣжать, спотыкаясь на каждомъ шагу, дрожа всѣмъ тѣломъ, будто цѣлый адъ гнался за мной.

XXIV

Я бродилъ по горамъ въ полномъ почти забытьи, весь день и всю ночь. Вернулся домой только утромъ, не чувствуя ни усталости, ни голоду.

Старуха Brochet, попавшаяся мнѣ у крыльца, какъ-то боязливо взглянула на меня и тихо сказала: «madame est déjà partie».

— Je le sais, — спокойно отвѣтилъ я и прошелъ въ свои комнаты.

Да, я не смутился этимъ извѣстіемъ, я уже зналъ, что ея не увижу, что она теперь въ Женевѣ съ Рамзаевымъ, если онъ еще не уѣхалъ. На столѣ меня дожидалось письмо.

Вотъ что она мнѣ писала: «Прощай, André, и теперь ужъ навсегда. Вѣдь, такъ должно было кончиться… Я всю жизнь была виновата предъ тобою; да! Но и теперь, совсѣмъ уходя отъ тебя, хочу сказать тебѣ, что если-бы ты былъ другимъ человѣкомъ, то могло быть иначе. Послушай, я пришла къ тебѣ за рѣшеніемъ своей участи. Ты самъ увѣрялъ меня, что возможна жизнь, ты обѣщалъ возродить меня. Я тебѣ повѣрила, — но что-же ты со мной сдѣлалъ? Что далъ мнѣ взамѣнъ того мрака, который въ душѣ моей? Я готова была на все, — на великіе труды и подвиги: можетъ быть, у меня и хватило-бы на нихъ силы, еслибъ я чувствовала крѣпкую, поддерживающую меня руку. Но ты даже не могъ указать мнѣ этихъ трудовъ и подвиговъ. Ты только мучился и дрожалъ отъ страху; развѣ я этого не видѣла! Да, ты всегда хотѣлъ спасать меня, а тебя самого спасать было нужно! Ну, вотъ мы и не спасли другъ друга. Я сегодня надѣялась на послѣднее, я думала, что ты хоть убьешь меня; столкнешь съ обрыва въ пропасть. Я говорю серьезно, я не стала-бы бороться съ тобою, я ждала смерти… Но даже и это было тебѣ не по силамъ; ты оставилъ меня жить. И я буду жить, но ты ужъ не приходи возмущаться моею жизнью и спасать меня! Не приходи, потому что теперь мнѣ еще тебя жалко, а тогда я буду только смѣяться надъ тобою…»

Это было полгода тому назадъ. Шесть мѣсяцевъ я прожилъ, скитаясь по Европѣ, переѣзжая изъ города въ городъ. Я не въ силахъ выразить словами всю пытку этой жизни. Я уже ничего не ждалъ и ни на что не надѣялся. Я зналъ, что мнѣ ужъ не подняться. Я не въ силахъ былъ даже вернуться въ Россію, къ матери. А она такъ звала меня, такъ умоляла. Я читалъ ея письма, залитыя слезами, отъ которыхъ такъ и дышало любовью и мученіемъ, читалъ и оставался равнодушнымъ. Наконецъ, она должно быть поняла, что я совсѣмъ гибну, она рвалась ко мнѣ: но до весны ей невозможно было выѣхать изъ деревни. Я обѣщалъ вернуться и пересталъ даже о ней думать; я ни о чемъ не думалъ…

Между тѣмъ я былъ въ постоянномъ движеніи, къ концу зимы переѣхалъ въ Парижъ и всюду бродилъ съ утра до поздней ночи. Ежедневно посѣщалъ театры, всѣ публичныя мѣста, толкался въ толпѣ по разнымъ café и другимъ парижскимъ притонамъ.

Три недѣли тому назадъ я забрелъ на одинъ изъ тѣхъ баловъ, гдѣ собираются кокотки высшаго полета, прожигающая свою жизнь молодежь и праздные путешественники.

Балъ былъ въ полномъ разгарѣ, газъ слѣпилъ глаза, просторныя залы сверкали своею мишурною роскошью. Подъ разнузданные звуки шансонетной музыки гудѣла пестрая толпа, мелькали безстыдно обнаженныя женщины. Къ раздражающему, приторному запаху крѣпкихъ духовъ, то тамъ, то здѣсь уже примѣшивался винный запахъ. Всякія приличія забывались, никто не стѣснялся, цинизмъ и развратъ снимали маску…

— Tiens! elle n'est pas mal!..

— Elle а du chien, cette princesse russe!.. — вдругъ раздалось возлѣ меня нѣсколько голосовъ.

Я оглянулся и увидѣлъ высокою, стройную женщину. Она шла подъ руку съ какимъ-то красивымъ юношей. Предо мною мелькнули круглыя, бѣлыя плечи, высокая грудь, едва скрываемая короткимъ корсажемъ, голыя руки въ сверкающихъ брилліантами браслетахъ. Она громко смѣялась и почти лежала на плечѣ у своего кавалера. Едва сдавливая отчаянный крикъ, готовый вырваться изъ груди моей, я отшатнулся, я хотѣлъ скрыться въ толпѣ. Но она шла прямо на меня, и вотъ ея черные, неподвижные глаза встрѣтились съ моими. Она перестала смѣяться.

— Здравствуй, Андрюша! — громко сказала она и, обезумѣвшій, прикованный къ мѣсту, я почувствовалъ прикосновеніе руки ея.

— Вотъ гдѣ встрѣтились! Ну, я рада тебя видѣть!.. C'est mon cousin, un brave garèon! — обратилась она къ окружавшимъ ее мужчинамъ.

Я молча глядѣлъ на нее, не могъ оторвать отъ нея взгляда, не могъ пошевельнуться. Я видѣлъ неестественный блескъ ея глазъ, я слышалъ ея слишкомъ громкій, какъ-то обрывающійся голосъ…

— Что ты такъ дико на меня смотришь?.. Эти господа сегодня меня совсѣмъ напоили, такъ что даже все ужъ двоится предо мною… Я кучу, Андрюша!.. Приходи завтра ко мнѣ въ Grand Hôtel, сегодня не могу… сегодня я съ нимъ…

Она совсѣмъ положила голову на плечо красиваго юноши и, страшно улыбнувшись мнѣ, прошла мимо. Я все стоялъ неподвижно. Изъ толпы на меня спокойно глядѣли зеленые глаза Рамзаева.

На другое утро я уѣхалъ сюда, въ Лозанну.

Я вспомнилъ и будто пережилъ снова всю мою жизнь. Я зналъ, что это необходимо для того, чтобы понять все, что до сихъ поръ было для меня непонятными, чтобъ избавиться отъ всякихъ колебаній въ послѣднюю минуту.

И я все понялъ. Онѣ обѣ были правые и мама, и Зина. Нельзя жить человѣку, когда у него нѣтъ никакой помощи и поддержки ни на землѣ, ни на небѣ. Нельзя спасать другихъ, когда самъ нуждаешься въ спасеніи. Еще недавно я считалъ себя мученикомъ, я упрекалъ судьбу въ несправедливости; теперь я самъ себѣ гадокъ… Скорѣй-же!.. Минута пришла… все готово…

Мама!.. Она ждетъ меня… но что-же мнѣ дѣлать? Вѣдь, не могу я къ ней вернуться! Можетъ быть, прежде, когда я ничего не понималъ, она-бы меня еще удержала; но теперь не удержитъ, такъ зачѣмъ-же я къ ней вернусь? Чтобы на ея глазахъ покончить съ собою? Нѣтъ, объ этомъ нечего и думать… такъ легче…

О, какъ холодно, какъ отвратительно внутри меня! Ничего нѣтъ, никакого свѣта! Да, вѣдь, и вся жизнь была такою:- одно безцѣльное метаніе. Неужели эта холодная пустота — дѣйствительность, а остальное, чѣмъ живутъ другіе люди, — только самообольщеніе, только грёзы?… Но какія, должно быть, могучія, живыя грёзы! Хоть-бы теперь, предъ концомъ, на мигъ одинъ, пришла такая грёза!.. Но она не приходитъ…

Мама, прости меня! Ты должна понять, должна видѣть, что я не могу иначе… Молись своему Богу, Онъ и теперь спасетъ тебя…

Дверь на запорѣ, занавѣски на окнахъ опущены… Вотъ… мнѣ не страшенъ этотъ ледяной холодъ стали на вискѣ моемъ… рука не дрогнетъ…

Конецъ.

1879 г.