Наваждение - Всеволод Соловьев

Какъ будто лучъ яркаго свѣта зажегся мгновенно въ лицѣ ея, какъ будто чистая душа засвѣтилась въ немъ и она, живое воплощеніе сновъ моихъ, съ громкимъ благодатнымъ рыданіемъ кинулась къ ногамъ моимъ. Я самъ склонился надъ нею, и мы оба рыдали; но скалы ужъ не давили насъ, а разступались предъ нами. Туманъ расходился, облака таяли, надъ снѣгами горныхъ вершинъ проглянуло солнце.

XXII

Я обѣщалъ ей искупленіе и новую жизнь, я страстно повѣрилъ въ возможность этого. Нѣсколько часовъ продолжался мой порывъ, мое лихорадочное возбужденіе; но уже въ тотъ-же вечеръ я почувствовалъ, что тяжесть послѣдняго времени вовсе не спала съ меня, что мучительное признаніе Зины не спасло ни ее, ни меня…

О, какіе страшные дни потянулись! Никогда еще во всю жизнь мою, въ самыя невыносимыя минуты, не бывало на душѣ у меня такого ужаса! Сначала мною овладѣло безпокойство. Мнѣ вдругъ начало казаться, что я не одинъ съ Зиной, что между нами постоянно есть кто-то, или вѣрнѣе что-то чужое, лишнее и отвратительное. И это что-то постепенно стало окружать меня со всѣхъ сторонъ, давить. Мое безпокойство возрастало съ каждымъ часомъ. Ночью иногда мнѣ удавалось заснуть; но и во снѣ мелькалъ отвратительный призракъ. Наконецъ паническій страхъ охватилъ меня, я не смѣлъ оставаться одинъ, не смѣлъ оглянуться. Я жался къ Зинѣ, не покидалъ ее ни на минуту.

Но я не хотѣлъ и не могъ говорить ей о своемъ состояніи, я не долженъ былъ пугать ее, — вѣдь, я обѣщалъ ей возрожденіе, она ждетъ его отъ меня!..

Она мнѣ шепчетъ:

— Веди меня, теперь я всюду пойду за тобой… спаси меня! Я не могу такъ жить… я задыхаюсь… я знаю, что всею жизнью нужно смыть этотъ ужасъ… такъ скорѣе-же, скорѣе говори мнѣ, что нужно дѣлать!? Чѣмъ труднѣе, чѣмъ невозможнѣе, тѣмъ лучше, тѣмъ я буду спокойнѣе…

Я не зналъ, куда вести ее и что указать ей. Я говорилъ ей о честной жизни, о добрѣ и пользѣ, и самъ понималъ, что говорю совсѣмъ не то, и самъ не вѣрилъ въ слова свои. Я разсказывалъ ей о грезахъ, о волшебныхъ снахъ моей юности, о томъ, какою являлась она мнѣ тогда, о счастьи, которое она съ собою приносила. Но я видѣлъ, что ничего не умѣю передать ей, что она меня не понимаетъ. Да и для меня самого эти старые сны теперь вдругъ потеряли свое прежнее значеніе, поблѣднѣли, расплылись. Я не могъ ужъ поймать ихъ главнаго смысла — онъ ускользалъ отъ меня.

Бывали минуты, когда я, безсильный и совсѣмъ измученный, хотѣлъ бѣжать куда-то дальше, какъ можно дальше, на край свѣта; но сейчасъ-же и соображалъ, что тоска и страхъ, и отвратительный призракъ будутъ всегда и вездѣ стоять между мною и Зиной. А бѣжать безъ нея, бѣжать отъ нея я не могъ; я, попрежнему, даже еще больше, еще безумнѣе любилъ ее. Только тогда, въ началѣ ея признанія, она представилась мнѣ страшною и преступною. Потомъ-же я ни на минуту не винилъ ея, не связывалъ съ нею ничего ужаснаго. Она была мнѣ жалка: и чѣмъ больше я чувствовалъ свое безсиліе помочь ей, тѣмъ дороже и дороже она мнѣ становилась.

Мы доживали послѣдніе дни въ Лозаннѣ. По настоянію Зины, я началъ ея портретъ, и въ этой работѣ кое-какъ убивалъ время.

Пришло письмо отъ мама. Я всегда такъ радовался этимъ письмамъ; но теперь прочелъ машинально и сейчасъ-же забылъ, что такое она мнѣ пишетъ.

Зина почти каждый день получала дѣловыя письма, и мы всегда вмѣстѣ ихъ читали. Почтальонъ обыкновенно приносилъ ихъ утромъ и отдавалъ ей прямо въ руки. За нѣсколько дней до нашего отъѣзда я самъ видѣлъ какъ онъ принесъ и передалъ ей три письма… и вдругъ у нея ихъ оказалось только два.

— Право, у тебя въ рукахъ три письма было, — сказалъ я:- ужъ не получила-ли ты письмо отъ Рамзаева… такъ покажи мнѣ!

— Вотъ все, что я получила, — спокойно отвѣтила мнѣ Зина, протягивая два письма.

Этотъ разговоръ такъ и кончился между нами. Не могъ-же я въ самомъ дѣлѣ заподозрить, что она что-нибудь отъ меня скрываетъ. Значитъ, мнѣ просто показалось.

Прошло еще три дня. Зина объявила мнѣ, что съѣздитъ въ Женеву купить передъ дорогой необходимыя вещи. Я, конечно, предложилъ проводить ее, но она отказалась, очень спокойно доказавъ, что мнѣ не мѣшаетъ остаться дома и поработать надъ портретомъ, иначе онъ не будетъ готовъ къ нашему отъѣзду. Я остался. Она уѣхала рано утромъ. Проводивъ ее до парохода, я принялся за работу.

Прошелъ часъ; я усиленно работалъ, и вдругъ мнѣ стало какъ-то тяжело и неловко. Я старался успокоиться и уйти въ свою работу, но это мнѣ не удалось. Напротивъ, тоска давила меня больше и больше. Я не зналъ, что дѣлать съ собой. Я ни въ чемъ не могъ подозрѣвать Зину, а между тѣмъ мнѣ казалось, что у меня безсознательно явились какія-то подозрѣнія; словомъ, я просто не зналъ что со мною, только видѣлъ что долженъ что-то сдѣлать.

Я одѣлся и отправился въ Женеву. Она мнѣ сказала что, можетъ быть, запоздаетъ въ городѣ, что вернется послѣ обѣда, и уго въ такомъ случаѣ будетъ обѣдать въ Hôtel Métropole. Прямо туда я и поѣхалъ, но ея не засталъ. Впрочемъ, времени еще достаточно, обѣдаютъ черезъ часъ. Искать ее по магазинамъ невозможно, я вернусь сюда черезъ часъ: она навѣрное здѣсь будетъ.

Я пошелъ по набережной, вошелъ въ садъ и сталъ бродить тамъ по прежнему смущенный и волнующійся. Погода въ этотъ день стояла прекрасная, но все-же въ саду было очень пусто. Я повернулъ за уголъ одной дорожки и остановился: въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, на скамейкѣ, сидѣла Зина съ какимъ-то человѣкомъ. Съ какимъ-то!.. Нѣтъ, я сразу его узналъ: это былъ Рамзаевъ.

Сначала я не повѣрилъ глазамъ своимъ, я не пошевельнулся, чувствовалъ только, какъ внутри у меня все холодѣетъ. Ни отчаянія, ни злобы, ничего не было: мнѣ, кажется, я тогда ничего не чувствовалъ, ни о чемъ не думалъ. Я только машинально повернулъ назадъ и тихо-тихо сталъ огибать дорожку.

Какъ-то безсознательно соображалъ я, что можно такъ обойти и такъ къ нимъ приблизиться, что они не будутъ меня видѣть, а я буду ихъ слышать: за скамейкой гдѣ они сидѣли, были густые кусты, еще не совсѣмъ осыпавшіеся, а за этими кустами что-то въ родѣ бесѣдки. Тамъ есть тоже скамейка, и оттуда будетъ слышно все… Тихо, едва переводя дыханіе, забрался я въ бесѣдку, сѣлъ на скамью и сталъ слушать.

Я не обманулся. Вотъ… вотъ слышу я голосъ Зины, не могу только разслышать что говоритъ она. Но сейчасъ все буду слышать… вотъ теперь говоритъ онъ. И даже при звукѣ этого отвратительнаго голоса я не вздрогнулъ, я остался такимъ-же спокойнымъ, я только внимательно, всѣмъ существомъ своимъ слушалъ.

— Да, вѣдь, вы себя обманываете, — говорилъ онъ: — и я, право, удивляюсь вамъ: это какой-то новый капризъ, но онъ пройдетъ такъ-же скоро, какъ и все, и тогда увидите, что будетъ еще хуже. Вѣдь, я хорошо его знаю: ну, развѣ онъ — этотъ фантазеръ, мечтатель, — развѣ можетъ онъ наполнить жизнь вашу? Развѣ то вамъ было нужно и для того вы освободились?

— Прошу васъ, — тихо перебила его Зина:- не говорить объ André; я сама знаю, что дѣлаю, и не вамъ вмѣшиваться въ мою жизнь. Если я согласилась встрѣтиться съ вами и если я васъ слушаю, то это только по необходимости.

— Я ни во что не вмѣшиваюсь и кажется ничего дурного не говорю про него, — опять раздался отвратительный, вкрадчивый голосъ:- но согласитесь, что я имѣю право высказать вамъ свои мысли, тѣмъ болѣе, что вы меня до такой степени удивили, что я едва могу придти въ себя. Вамъ вольно сейчасъ-же перестать слушать, встать и уйти отсюда, но я все таки-же вамъ повторяю, что эта новая ваша жизнь, какъ вы говорите, не будетъ продолжительна. Господи Боже мой, вы и André! Вы не могли вынести неволи, деспотизма старика, ну а деспотизмъ André посильнѣе! Черезъ мѣсяцъ какой-нибудь вы не будете знать сами куда дѣваться: онъ станетъ вамъ навязывать свои мысли, будетъ заставлять васъ восхищаться всѣмъ тѣмъ, чѣмъ онъ самъ можетъ восхищаться; преклоняясь передъ вами и называя васъ богиней, сдѣлаетъ васъ рабой своею… Помню, вы говорили когда-то о какой-то необычайной, неземной любви къ вамъ! Знаете-ли, подъ отличными словами все скрыть можно… Какая такая неземная любовь — просто высшая степень эгоизма! Не для васъ, а для себя онъ васъ любитъ, и попробуйте, докажите мнѣ, что я не правъ въ этомъ!.. Это очень легко сдѣлать: вамъ стоитъ только заявить ему о какомъ-нибудь своемъ собственномъ желаніи, о чемъ-нибудь такомъ, что будетъ не по немъ, вамъ стоитъ погладить его противъ шерсти, ну, тогда и увидите, какъ онъ васъ любитъ! Тогда и конецъ всей этой неземной вашей жизни!

Рамзаевъ засмѣялся… а она молчала и слушала.

Тихо поднялся я со скамейки, вышелъ изъ сада и, не заходя въ Métropole, поѣхалъ домой.

XXIII

Соображать и думать я долго не могъ, но наконецъ вышелъ изъ своего страннаго состоянія. Madame Brochet спросила меня, гдѣ я былъ; я сказалъ, что я ходилъ въ горы.

Оставшись одинъ у себя, я все началъ приводить въ ясность. Тогда она получила письмо, это письмо было отъ него, она спокойно притворилась, солгала, все отъ меня скрыла. Въ этомъ письмѣ, конечно, онъ извѣщалъ ее о своемъ пріѣздѣ: не случайно-же они встрѣтились въ Женевѣ! Она, уговоривъ меня остаться дома, отправилась на свиданіе съ нимъ. Изъ того, что я слышалъ, было ясно, какова была цѣль этого свиданія съ его стороны. Но съ ея стороны что-же? Она его боится. Да, это возможно. Она сказала, что слушаетъ его только по необходимости, но она его слушала и зачѣмъ это она все отъ меня скрыла? Что въ этомъ заключается? Ужасное что-нибудь, смерть наша, или нѣтъ еще? Можетъ быть, что нѣтъ и это нужно рѣшить непремѣнно! Она могла все скрыть отъ меня, изъ простого, понятнаго чувства любви ко мнѣ, она имѣла право не хотѣть впутывать меня въ это дѣло. Можетъ быть, она боялась за нашу встрѣчу; да, конечно, она должна была бояться этой встрѣчи. Можетъ быть, она хорошо даже сдѣлала, что все отъ меня скрыла. Я ничего не слышалъ дурного отъ нея сегодня въ саду, въ Женевѣ…