Дневники - Неизвестно

— Мешаете только нашей работе. То драпали из Москвы, а то бежите в Москву. Не сидится...

Человек, стоявший за Тамарой, сказал:

— В этом драпе, гражданка, надо разобраться. Я, например,

163

тридцать лет сижу безвыездно в Ташкенте и направляюсь в Москву впервые.

Для пропуска необходима та бумажка, на основании которой выдали командировки. В Союзе телеграмму Скосырева потеряли. Герман сказал Тамаре:

— Удивительно, как это все уезжают, а у вас всегда не выходит.

“Уезжавших” без пропусков, как говорят, выталкивали из вагона и гнали. Оттого в милиции давка. Все за пропусками. Так как у меня нет никакого желания видеть Фадеева и иже с ним, и я еду, чтобы успокоить семейство и ташкентских руководителей нашего Союза, то я совершенно спокоен: не получим пропусков и очень хорошо. Поеду “на материал” — “Хлеба”. Кстати о “Хлебе”. Звонил в киностудию узнать, подписан ли дирекцией мой договор и можно ли получить деньги. Отвечают:

— На студии выключили свет, и вся студия хлопочет о свете. Денег нет, нам самим зарплату не выплачивают.

Комка радовался необычайно: получал за меня обеды в совнаркомовской столовой, ел гурьевскую кашу с вареньем, гуляш — (как он сказал с упоением — “в нем картошка жареная”), а после того, сияя, сел читать Ферреро — “История величия и падения Рима”.

21. [X]. Среда.

Утром: бои за Сталинград и Моздок. В конце,— по радио,— сообщили о выступлении госсекретаря США Хелла по поводу “Требования "Правды" — предать суду Гесса”. Можно довольно отчетливо понять, что или американцы не хотят ссориться с Англией, или же они думают, что мы ведем сепаратные переговоры — США не поддерживает требования “Правды” и Гесс, как выразился Хелл, для них “изолированный аспект”. Английские отклики вообще не приводятся.— В сущности, Хелл закатил нам пощечину и интересно знать, как мы к ней отнесемся.

Анекдот,— не помню записывал ли его или нет? Немцы вошли в русское село. Офицер поселился у старушки в избе. Поел, выпил и говорит:

— А где у вас, бабушка, уборная?

— Ась?   *

— Уборная... Ну, где делают то, что после обеда делают.

164

— A y нас, батюшка, всюду это делают: во дворе, на улице, в огороде. Иди, да делай.

— Уборной нет?

— Ась?

— Домика такого, или комнатки...

— Нету, батюшка. Нету. У нас во дворе, али в огороде...

— Беспорядок!

— И, милый! Коли бы у нас был бы порядок, мы бы давно уж на берлинских улицах срали бы.

Пошли за пропусками в милицию. Вот, воображаю, картина!..

В проходной будке тесно, грязно, кричат по телефону, но прошли довольно скоро. Яровая, так зовут заведующую выдачи паспортов, заявила, что надо справки из домоуправления, бумагу от Союза писателей и что вообще пропуск будет через десять дней. Я было собрался идти, но Тамара, знающая, как надо обращаться с подобными, сказала:

— Тогда мы идем к Сактыкбаеву. Вы не знаете, с кем разговариваете, а Сактыкбаев знает!

Мне стало так неудобно от этого нахальства, что я вышел из комнаты. Через пять минут появилась Тамара и сказала:

— Пропуска будут готовы в три часа дня.

И точно. В три я получил пропуска.

Когда я сидел в передней у этого мл. лейтенанта милиции Яровой, я слышал, как какая-то ленинградка с острыми темными глазами рассказывала:

— Муж у меня работает на одном заводе 15—16 лет и ни разу бюллетеня не имел, а теперь свалился на улице, подобрали... и сын... Зазовский сказал мне возле Союза писателей:

— Ну, в общем, надо похоронить, раз так случилось...

А случилось следующее: его мать и отец эвакуировались в Тифлис, два брата — в город Фрунзе, а сам он в Ташкент. Теперь родители поехали в Среднюю Азию. Зазовский не знал об этом. Он получил телеграмму от братьев из Фрунзе: “Почему не помогаешь родителям?”

Оказалось, когда наконец родитель нашел его, что телеграммы к нему не дошли, в адресном столе сказали, что “такой в Ташкенте не живет”. И родители шесть дней жили в сквере, возле вокзала. Мать умерла. Они узнали точный адрес сына (издательство “Советский писатель” — директор) через его братьев во Фрунзе.

165

Канторович,— в детских ботинках, малых ему и потому не зашнурованных,— подошел ко мне во время собрания и спросил:

— Вы обедать здесь будете?

— Я обедаю дома.

— Прошу вас, Всеволод Вячеславович, взять для меня разовый талон на обед.

Я нашел заведующую столовой, она сказала с удивлением:

— Но ведь у нас нельзя обедать! Вы смотрите, что едят.

На прилавке стояли миски с подкрашенной овощами водой — “суп” и на второе — ломтики дыни: весь обед.

Радыш сказал, что дочь его от слабости не может ходить — “дома шатаются”, и температура у нее 35,4, а сам он,— причем глаза его блестят от удачной выдумки,— поддерживает свои силы кофе и “йодом-гиперсолом”, т.к.:

— Все равно соли не хватает.

Тщетные попытки поймать подполковника Трекопытова. Звонил ему по телефону от пяти вечера до двенадцати ночи.

22. [X]. Четверг.

С утра опять “ловля” Трекопытова. Обратился за помощью к Калошину; никак не могу привыкнуть — если людям нужен ты: один у него тон, а если он тебе нужен: другой (впрочем и у меня, наверное, то же самое, корочки у хлеба разные, а мякоть почти одинаковая) — Калошин сухо сказал:

— А вы ищите!

...По радио о Гессе ни слова...

Вчера Яровая жаловалась:

— Куда эти идиоты едут? В Москву к мужьям! Знаем, знаем! — Она быстро ставит штемпель, скуластая, серая, в вышитой кофточке,— с поездами плохо, все пропуска приходится отсрочивать, а эти идиоты — пиши сегодня же! Идиоты! Питание плохое, света нет, а я — пиши.

Чуть трепещут листья. Много желтых. За несколько дней я видал только однажды, как налетел ветерок — такая тишь,— и сколько их покатилось, желтых, бурых, покрытых пылью, табачного цвета. По дорожкам,— туда и обратно,— ходят толстозадые и грудастые бабищи с косами,— кто их откормил? — думает, наверное, Яравая, и зависть и ярость охватывает этого младшего лейтенанта милиции. Ух!

166

Город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях. Вчера видел толпу арестованных,— бледных, в черной пыльной одежде,— они сидели на корточках, посреди пыльной улицы, ожидая очереди в санпропускник. Мы шли мимо. Я сказал спутнику, так как нас днем еще заставили перейти на ту сторону улицы ми-тиционеры:

— Перейдем на ту сторону.

Стриженные клоками, как овцы, арестантки крикнули:

— Вшей боитесь, сволочи!

А до того на улице меня обругал человек, потому-де, что я не дал ему прикурить. Он не постарался даже разглядеть, что я держал в руке не папироску, а огрызок карандаша.

Десятый на улице — калека. У многих,— тех, что без ноги, но на костыле, ненужная половина брюк не отрезана, а пришита, словно они еще надеются, что нога отрастет.

Любовница Л. умирает от рака. Л. живет с ней потому, что она врач и вспрыскивает ему нечто, избавляющее его от призыва. Вторую свою любовницу Л.— в стихах — сравнивает с “Еленой Троянской”, и это — заношенная и заерзанная баба, отвратительная, [как давно немытая перчатка.

Ильф умер от туберкулеза, как Чехов, и даже “Записные книжки” оставил. Получив “наследство”, Е.Петров зажил славно, все (точно рассчитал,— но задел какой-то аппарат и разбился. Это, [наверное, очень обидно; все равно, что быть убитым кирпичом. Он был очень исполнительный. Когда нас увозили из Москвы, он называл Сталина презрительно “Усачом” и в голосе его звучала уверенность, что у Сталина ничего кроме усов не осталось. Тем не менее — он исправно ходил на службу и дураку Лозовскому, наверное, и сейчас кажется, что не было человека умнее и дально-виднее Е.Петрова161. По его совету выписали жен из Чистополя и отправили в Ташкент,— и я поехал по его совету, в чем, впрочем, не раскаиваюсь, но, боже мой, как он раскаивался.

Скоро будет год, как мы приехали в Ташкент. Я не помню такого общегородского события, которое взволновало бы всех и все о нем говорили бы,— разве бандитизм, снятие часов и одежды. Преимущества централизации!

Листья здесь опадают совсем по-другому. Они сыпятся, словно из гербария — зеленые или золотые, не поковерканные бурей: не

167

мягкие или потрепанные. Они заполняют канавы. Их собирают в мешки. Калека ползет по ним. Спит монтер, исправляющий, но вернее выключающий линию, т.к. без света весь город и только — наш дом!

Пятый час. Опять начинается “ловля” Трекопытова.

Десять часов. Бесполезно. Телефон испорчен.

Люди жаждут чуда. Весь город ходит на фокусы некоего Мессинга, ходил сегодня и Комка. Были все писатели.

Детей в “Доме матери и ребенка” не кормят. Дети грудные, и всю их пищу жрет обслуживающий персонал. Сегодня две матери, нашедшие своих детей, принесли их к Тамаре, в Наркомпрос — показать... тощие, голодные... тянутся за куском...