Дневники - Неизвестно

1 октября. Четверг.

Сборы на охоту. Едем в Брич-Мулу. Холодище ужасный. Но ничего, как-нибудь. В горах, наверно, будет еще холоднее.

2—3—4 окт(ября).

Поездка в Брич-Мулу. Поезд. Контролер, “человек кристальной [нрзб.]” придрался к узбеку, который вез самовар — “Надо сдавать в багаж, я, конечно, штрафа не возьму, несмотря на твое подстрекательство”. Кто-то сказал: “Если ты из закона, так и бери”.— “И возьму”,— сказал контролер, возвращаясь, и стал писать квитанцию на 18 рублей.

Вылезли в Брич-Муле. Конечно, обещанной Шестопалом машины не оказалось. Полюбовались на круглый бассейн с водой зацветшей, на шоссе и проходивших и прошедших. Мальчик в валенках и ушастой шапке, лет пяти — “эвакувец” ищет зиму; грудастая девушка с портфелем и штанах, какие-то важные чины, штатские, верхами,— кентавры просто!.. Ну, а затем решили идти левым берегом, чтобы короче.

Я стрелял на столбах ястребков. Пустой кишлак. Сумасшедшая женщина в рубашке и с распущенными волосами среди руин. У огорода на кровати, вынесенной наружу, плачут женщины. Другие варят просо. Купили у них помидор.

Выстрел в столб. Выскочил хромой, ошалелый узбек и ухватился за мое ружье. Шестопал сказал спокойно: “не будем горячиться. Ты, допустим, прав”. Узбек все время шел, браня меня нещадно, что я мог повредить провода и изоляторы — дробью? Дорогой, между собой, узбеки советовались — сколько с меня взять

146

штрафу,— 250—125 рублей? Остановились на 100. Сельсовет. Столы, закапанные чернилом. Один из них покрыт черным коленкором. Долго читал документы секретарь, писал акт,— и затем сказал:

— Давай сто рублей! Выручил Шестопал, он сказал:

— Какое ты имеешь право брать штраф? Ты составил акт. Хорошо. Теперь мы его подпишем, ты его отправь в сельсовет, а там рассудят...— И он добавил, указывая на меня: — Может, ему пять лет дадут!

Узбеки так обрадовались тому, что этому отвратительному русскому дадут пять лет — бросили сто рублей и на том дело кончилось. С сундука, обитого полосками железа, мне дали мое ружье, и мы расстались взаимно удовлетворенные.

Хаджикент. Столовая. Заведующая дала нам три обеда, холодный чихамбиле, за 75 рублей. Она из-под Смоленска, муж ее — сельский коммунист — четыре месяца скрывался не только сам, но и скрывал корову, причем он корову держал в яме.

Дорога в гору. Налево вершина, покрытая снегом, принимает то зеленоватый, то красноватый вид. Зеленая чистая вода гремит в каньоне цвета ржавого железа, как в бочке, так что кажется, будто почва содрогается. Уже темнело. Мы долго ищем кишлак, и затем колхозника Ниазбекова, знакомого Шестопала из колхоза “им. Ильича”. Приходим, усаживаемся на возвышение в виде стола посредине двора. Хозяйка грустна: муж получил повестку в военкомат, явка пятого. Приходят родственники, садятся у керосиновой лампы. Шестопал развертывает четыре отреза ситца, а мы — детскую рубашку и вязаную юбку. Споры. Узбеки, как оказывается, страстно любят торговаться. Шестопал получил шесть кило муки и шесть кило масла, мы — два кило муки и 750 грамм масла топленого. Один из узбеков, рабочий с рудника, расспрашивает о политике, о фронте:

— У нас говорят, на Ташкент бомбу бросили?

— Нет.

И Шестопал кратко рассказывает статьи и сводки.

Спать холодно.

3. [X].

Попили чаю. Шестопал остался добывать свое масло, мы пошли в Искамское ущелье, прельщавшее нас своей “труднопрохо-

147

димостью”, как говорят. “Туркестанский край”. Но оказалось, что в ущелье ведет дорога, а через реку — мост. На мосту барышня с ружьем и в штанах скрывается от холодного ветра в будке.

— Откуда?

— Из Ташкента. Охотники.

— Здесь дичи нет.

— Может быть, пропустите?

— Хорошо, идите.

Она не дала нам обогнуть какой-то сарайчик, а велела идти “горой”, мы и пошли горой.

Ущелье красиво. Лес, видимо, порублен, даже сейчас внизу мы видим дровосеков. Зеленая вода особенно хороша у горных гладко отполированных подножий крутых склонов и в другом месте — у желтых, кипящих золотом берез. Виноград. Кое-где просачивается по склону вода и растет дикая конопля. Боярышник. Шли, шли, устали,— попили кофе, вернулись.

В селе не нашли яблок,— позже понял — похож с ружьем на милиционера, не продают. Миша пошел в колхоз, а я еще часа два ходил по пустынному побережью Чаткала, не встретил никакой дичи, кроме двух кегликов. Рощица. Желтые с красным персики, вся листва в персиковом цвете. Желтая трава. Светло-бурая пыльная дорога. Холодок с гор, похожих на занавески из рубчатого бархата. Гудит река. Но ее не видно. Берега из конгломератов. Хорошо!

Обеспокоенный Шестопал вышел ко мне навстречу. Мы сели у огородника в его шалаше на топчан, покрытый рваньем, и ели дыню. Шалаш покрыт кукурузными стеблями. Мимо идут дети. Колхозник одаряет их мелкими дынями. Дети садятся в канаву и едят. Мы тоже едим. Затем мы даем коробку спичек,— и расстаемся друзьями.

Двор. Посередине четырехугольное возвышение из глины — своеобразный диван. Стены забора залеплены конским пометом — лепешками. Такие же лепешки, но только из муки, печет хозяйка. Вечереет. Хозяйка спрашивает озабоченно:

— Когда уйдешь?

Я собственно рад уйти хоть сейчас, но Шестопалу хочется покушать, так как, по-видимому, скоро заколют барана.

— Хозяин велел остаться.

Перед словом “хозяин” все смолкает. Приходит хозяин — уз-

148

бек лет сорока, хмурый, длинноногий, в хаки, с заплатанными штанами, в черной тюбетейке, вышитой паутинкой. Он просит нас убрать рюкзаки:

— Гость будет.

Появляется гость. Сидит в комнате. Все узбеки — с усами и бородками. Едят лепешки, дыни, арбузы, яблоки, мед и масло. Появляются еще двое — один в черном, высокий бритый — хозяйственник! — и второй с бородкой, в тюбетейке. “Хозяйственник” и второй со всеми здороваются за руку — нам же руки не подают. Зная вежливость узбеков, можно понять, что дело плохо.

Так оно и есть.

Напряженное молчание. “Второй” нервно постукивает пальцем по коленям. Все сидим на корточках и едим. Я чувствую напряженность атмосферы и спрашиваю у молодого человека, разливающего чай:

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Я три года обучался в Москве,— отвечает молодой человек со стальными зубами.

— Где?

Оказывается, молодой человек — студент Художественного вуза.

— Почему же вы здесь?

— Военкомат взял все мои документы и не выпускает. А в Самарканде,— и со скрытой страстью молодой человек перечисляет, какие вузы в Самарканде.

— Вам надо учиться.

Вступается “хозяйственник”. Он говорит:

— Сейчас не надо учиться. Сейчас надо работать. Шестопал возражает:

— За подписью товарища Сталина и товарища Андреева есть распоряжение — вернуть из армии студентов в университет. Я — сам профессор и знаю это распоряжение.

“Хозяйственнику” ничего не остается, как только одобрить это распоряжение. Шестопал подзывает к себе студента, дает свой адрес. Я обещаю свое содействие САВО. “Хозяйственник” смотрит на мой орден.

Когда студент выходит, “хозяйственник”,— рукояткой кнута! — дотрагивается до колена профессора и говорит строго:

— Когда сюда приехал?

149

— Вчера ночью. На охоту,— тенорком, чувствуя, что дело не ладно, говорит Шестопал.

— Знаешь закон? Кто два дня — три дня живет в селе, должен зарегистрироваться в сельсовете.

— Как же знаю. Время военное, должно быть строго. Но, ведь мы сегодня ночью уходим.

— На одни сутки “охотиться” приезжал,— язвит “хозяйственник”. Я жду, что он потребует документы.

— Да, птица бежит.

Смех.

“Хозяйственник” говорит:

— Напрасно ты с ним говорил, он от нас никуда не уедет. Он родственник Ф.Ходжиева.

 — ?

— Ф.Ходжиев родом из Брич-Мулы, отсюда; у него здесь много родственников.

Шестопалу ничего не остается как только поблагодарить.

Видимо, собрание гостей мешает “хозяйственнику” проверить наши документы. Он уходит, не простившись, помахивая плетью. Атмосфера разряжается. “Второй” относится к нам снисходительнее.

Разговор улучшается. Студент [нрзб.] неловкость и — исчез. Мне жаль его, жаль хозяина, который хмуро угощает друзей, заводит граммофон и подает Шестопалу подушки.

В соседней комнате, или вернее на веранде,— женщины. Они приходили вечером, стояли, обнявшись, и причитали, обмениваясь цепью диалогов. Хотя я не понимал слов, но различил явственно, что одни вели причитание, а другие комментировали.

В двенадцать ночи нам захотелось спать. Шестопал переговорил с хозяином. Нас решили положить на часок “брат к брату”, чтобы когда встанет луна, мы могли уйти.

В комнате человек пятнадцать. Все оживленно смеются. Подали суп. Мы ели его из одной миски с соседом, босоногим стариком, лет шестидесяти пяти. Он отрывал от костей куски мяса, клал их передо мной на скатерть,— и я ел. Затем он отпил из миски два глотка и подал мне миску. Я отпил из нее глоток,— и вернул ему. Так мы и обменивались миской, пока не опорожнили ее. И вдруг старик стал читать молитвы. Все,— бригадиры, стахановцы, колхозники подняли руки к лицу и возблагодарили аллаха.