Лавина - Макс фон дер Грюн

За ужином Криста спросила:

— Были неприятности?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Потому что ты уж слишком неразговорчив.

— Разве?

— А как демонстрация?

— Ничего значительного.

— Почему ж тогда тебя так долго не было?

— Встретил знакомых. Ты ведь знаешь, как бывает, так скоро не отделаешься.

— Тебе нужна завтра машина?

— У нас, правда, завтра заседание правления, но можешь ее взять. Поеду на трамвае.

— Собственно говоря, за тобой должны бы прислать служебную машину, ведь ты не для собственного удовольствия поедешь на завод.

— Ты права. Попрошу Шнайдера.

— Попросишь? Нет, потребуешь. Ведь, в конце концов, ты представляешь интересы близнецов.

— Ты права. Но в любую роль надо еще вжиться.

— Когда ты подпишешь договор? Близнецы давно уже подписали.

— Завтра. Перед заседанием.

— Будет мало времени. Возьми такси, пусть его тебе оплатят.

Глупо было выдумывать эту демонстрацию, но я надеялся, что Криста не узнает о моей лжи. Продолжавшаяся уже несколько недель забастовка печатников могла бы мне помочь: ежедневные газеты, если они вообще выходили, печатались только на четырех страницах, давая лишь краткий обзор международных новостей, местная хроника почти начисто отсутствовала.

Во вторник еще сохранялась прекрасная погода. В десять утра я подписал у нотариуса Гроссера договор, уже подписанный Ларсом и Сашей. Все формальности заняли минут десять. Гроссер распрощался со словами:

— Желаю вам счастья и успеха, хотя у меня лично нет повода для веселья.

По дороге на завод я раздумывал над его странной фразой и нашел ее оскорбительной.

Я ожидал увидеть изменившийся, неспокойный, незнакомый завод, возбужденно дискутирующих людей, стихийное собрание коллектива. Ничего подобного. Внешний вид завода был самым обычным, производственный шум убеждал, что работа идет ритмично. Такая нормальная обстановка настолько сбила меня с панталыку, что я остановился перед административным корпусом, изумленный тем, что после письма Гебхардта все шло своим чередом, будто ничего и не случилось.

В приемной Шнайдера секретарша попросила меня минутку подождать. На ее письменном столе на самом виду лежало роковое письмо. Я сел и стал листать сокращенный выпуск газеты.

Потом вошел Гебхардт и вопреки своей привычке чуть ли не восторженно поздоровался со мной, спросил, как я провел праздники, заметил, что наконец-то погода меняется и теперь установится. Он взял письмо со стола, протянул его мне и спросил:

— Читали уже?

— Читал, — ответил я.

Наконец Шнайдер открыл свою дверь и сказал:

— Госпожа Кёрбер, пожалуйста, в течение часа ничем не беспокойте. Прошу пройти, господа.

Адам и Хётгер уже сидели в кабинете и кивнули нам, когда мы вошли.

— Прошу садиться, — сказал Шнайдер, — мы не задержимся дольше обычного, хотя повод не совсем радостный. Каждый из вас ознакомился с анонимным письмом, с начала смены я только и делал, что успокаивал рабочих и убеждал их в том, что это дело рук замаскировавшегося клеветника, за спиной которого, я уверен, стоят влиятельные круги, стремящиеся погубить нашу модель. Клеветник действует испытанным методом: того, кто мешает, легче всего дискредитировать с помощью какой-нибудь постельной истории. Такой метод насколько стар, настолько и подл. Слава богу, коллектив отреагировал на письмо так, как я и ожидал, а именно по принципу: кто пишет анонимки, у того у самого рыльце в пушку. Ну а теперь к делу.

Шнайдер взял в руки письмо и с кажущейся непринужденностью продолжил:

— В дни праздников, по данным вахтера, на завод приходили три человека. Господин Адам в страстную пятницу…

— Я забыл чертежи, и мне пришлось искать их в конструкторском бюро. Потом я взял работу домой.

— А коллега Хётгер? Чем ты занимался на заводе в течение получаса?

— Я писал дома доклад для очередного общего собрания, для этого мне понадобился последний протокол. Он лежал в шкафу, в комнате производственного совета.

— А вы, господин Гебхардт? Вы были здесь в страстную субботу. Что вы делали на заводе?

— Господин Шнайдер, хотел бы попросить, ведь это как допрос.

— Если угодно — да. В конце концов, это письмо не первоапрельская шутка. Причем речь идет не обо мне лично, речь идет по меньшей мере о судьбе фирмы, это, видимо, ясно каждому. И я уверен, что в случае с письмом, пусть это даже дело рук одного человека, без подстрекателей не обошлось. Нас хотят задушить и нашли кого-то, кто прекрасно осведомлен о наших внутренних делах. Недурно! Этот человек хорошо знает адресную картотеку. Он предусмотрел, чтобы членам правления письма не посылали. Или, может, вы получили письмо с курьером, господин Гебхардт?

— Я? Разумеется, нет. Почему вы спрашиваете?

— Ведь я спрашиваю не только вас, но вас особенно.

— Ничем не могу объяснить это письмо.

— В самом деле не можете, господин Гебхардт?

Шнайдер вынул из синей папки, лежавшей перед ним на письменном столе, три листка с рукописными набросками и поднял их над головой, будто мы не знали, в чем дело. Потом он встал и аккуратно положил листки на курительный столик, возле которого сидел Гебхардт.

Гебхардт побледнел и вдруг резко схватил и скомкал листки.

— Господин Гебхардт, это всего лишь фотокопии, — сказал Шнайдер. — Оригиналы я передал адвокату, который от моего имени привлечет вас к суду. Обычно вы сама осторожность. И вот впервые изменили своим привычкам. Зачем же вы оставили эти листки у себя на письменном столе? Почему не уничтожили их? Ваши покровители будут очень раздосадованы. Это господин Зиберт, господин Цирер, господин Вагенфур?

Гебхардт растерянно оглядывался по сторонам, потом сделал вид, будто хочет на кого-то наброситься. Хётгер и Адам смущенно уставились в пол. Все молчали, и вдруг Шнайдер расхохотался, пряча за смехом горечь разочарования и гнев.

— Господин Гебхардт, — наконец произнес он, — прошу вас немедленно покинуть территорию завода. В свой кабинет вы больше не войдете. Я велел его запереть, пока вы здесь сидели. Личные вещи вам отвезет курьер. А теперь отдайте мне ключи. Все остальное уладит потом полиция или суд.

— Только не полиция, прошу вас, — почти шепотом произнес Гебхардт.

— Слишком поздно, — сказал Шнайдер. — Вы дожили здесь до почтенных седин, господин Гебхардт, вы живой экспонат этой фирмы. Что же побудило вас швыряться теперь грязью? Со вчерашнего дня я пытаюсь найти логику в вашем поступке, в самом деле пытаюсь, но не нахожу никаких объяснений. Может быть, вы дадите их нам?

Шнайдер ходил взад-вперед по кабинету. Я видел, что в нем происходило. Потом его гнев прорвался наружу.

— Я не хочу больше никого щадить, меня уже тошнит. Я не хотел этой должности. Бог-отец навязал ее мне, а я принял ее потому, что видел в этом шанс для завода и для рабочих. А теперь раз уж я занимаю эту должность, то буду защищать ее клыками и когтями и не позволю погубить ее таким людям, как вы, господин Гебхардт, да и другим тоже, кем бы они ни были и каким бы влиянием ни пользовались в этой стране. Вы можете потом назвать полиции или суду ваших покровителей, я их и так знаю и знаю даже, где они находятся. После смерти Бёмера я должен был чувствовать, что вы не остановитесь и перед убийством.

— К этому я не имею никакого отношения! — воскликнул Гебхардт, чуть не плача.

— Я готов верить вам на слово, господин Гебхардт, но Хайнрих Бёмер не забрался бы сам на колокольню. Я верю также, что вы неподкупны, деньгами разумеется. Вы все делаете по убеждению, как те промышленники, которые жертвуют миллионы разным партиям и тем самым обеспечивают собственную власть. Вот что делает столь опасными таких типов, как вы. Разве не по убеждению вы пресмыкались перед «Уорлд электрик», с тех пор как поняли, что Бёмер не продаст завод? Потом вы надеялись на гранд-даму, но ее действия захватили вас врасплох и совершенно расстроили планы ваших покровителей. Конечно, гранд-даму не повесили, как ее мужа, все-таки леди, но, впрочем, и она у вас на совести, поскольку покойники не ездят на машинах. Ведь вы принимали в этом участие, не так ли?

— Нет-нет! — вскричал Гебхардт. — У нее отказало сердце, это было ужасно, ужасно!

После этого признания наступила гробовая тишина, вряд ли можно было смутить нас сильнее. Гебхардт попался в ловушку, которую, вероятно без умысла, подстроил ему Шнайдер. В этот момент Гебхардт мог спокойно уйти из кабинета, никто из нас не сумел бы его остановить. Хётгер вытаращил на него глаза, будто перед ним чудовище.

Тогда Гебхардт начал тихо плакать и вдруг зарыдал неудержимо.

Адам вопросительно уставился на Шнайдера, как будто тот мог что-то объяснить.

— Господин Гебхардт, — Шнайдер обрел наконец дар речи, — сейчас уходите, но мы с вами обязательно еще встретимся — в суде.