Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

Но уже ехали дальше, уже подбирались под самые горы.

У другого окна стоял, зацепив палец за кольцо опущенной рамы, костлявый интеллигентный старик в железных очках и сапогах. Счетовод-конторщик. Сел в Казани. Всю дорогу не отходил от окна. Выставит далеко вперед голову и смотрит через очки. Ветер трепал его седые волосы. Старик все больше молчал. Молчит, молчит пролета два или три (а пролеты длиннейшие), смотрит, смотрит вперед, а потом вдруг обернется в вагон, подымет над очками седые брови да что-нибудь такое и скажет:

— Вот вам и «ну, тащися, сивка!».

Или:

— Ай, Русь, ай, соломенная, ай, некрасовская!

Да как захохочет басом:

— Обратите внимание, хо-хо-хо!

А на глазах сквозь грязные очки видны слезы.

И опять к окну.

И чего он там не видел! Ну действительно, — где на тракторе пашут, где элеватор новый, где эшелон с автобусами, где на церкви вместо креста флажок, или автомобиль на полустанке сгружают. Чего ж особенного? А он как будто первый раз все это видит. Чудной человек, но в вагоне его уважали. У него в Красной Армии два сына погибли, а месяц назад жену поездом зарезало. Остался он совершенно один и теперь поехал на новостройку конторщиком, жизнь менять.

Чемоданчик, да чайник, да карандаш в кармане пиджака — вот и все его имущество.

Он вдруг повернулся к Фене да как крикнет:

— Вот тебе и пустыня, вот тебе и Пугачев! А? Обратите внимание! Ну-ну-с!

Поезд остановился, не доезжая до горы километра четыре. В чем дело? Ничего. Приехали.

Захлопали толстые, ладные вагонные двери. Люди спотыкаются о высокие плевательницы, вещи волокут, пыль — столбом.

Никакого вокзала не заметно. Прямо на путях остановились. Путей штук шесть, и по ним составы взад-вперед двигаются, лязгают. Сквозь составы рябит окрестность: бараки, палатки, заборы, ящики, лошади, станки, грузовики, и та же самая степь рябит, сухая, горячая, вытоптанная до земли — ни единой травинки!

Люди вышли из вагона. За людьми вышла и Феня. Было очень трудно спускаться с высокой ступеньки прямо на полотно. Еще труднее было принимать на себя с этой высокой ступеньки мешок. Голова закружилась.

— Где же станция? Товарищи, будьте такие любезные! Где станция?

— Какая там станция? Тут тебе и станция, где стоишь, где же?

— Товарищ…

Прошел. Торопится. Тащит на плече багаж.

Феня к другому:

— Будьте такие добрые, где тут вокзал?

А другому тоже некогда. У него в руках большой фикус в вазоне. Боится его сломать. А фикус тяжелый, около пуда, с крупными черно-зелеными вощеными листьями, с нераспустившимся ростком, как стручковый перец.

— Нету вокзала, какой может быть вокзал!

Даже не оглянулся, пошел.

Ах, боже мой, еще фикусы с собой возят. Куда ж он с ними денется?

Ящики какие-то из багажного вагона выбрасывают. Один, другой, третий… шесть ящиков.

— Осторожно ящики. Чертежи попортите… Чертежи в ящиках… Бери боком…

Феня поставила мешок на рельсы, отдышалась. Шел сцепщик. Она к нему:

— Товарищ, а где тут город, будьте любезные?

— Тут и город, где же еще?

А где же город, когда вокруг нет ничего подходящего — ни церквей, ни ларьков, ни трамваев, ни каменных домов? Куда ж идти?

Но никто уже Фене не отвечает. Все бегут, торопятся, перетаскивают через рельсы багаж, кличут подводы.

— Берегись, тетка! Не стой на путе! Не видишь — состав!

Ах, что делается! Насилу сволокла через рельсы мешок, а то бы — под колеса. И села в канаве.

Солнце зашло за тучи. Зной не спадал. Шел вечер. Ветер нес кучи бурой пыли. В лицо летел сор, бумажки, земля — крупная и едкая, как махорка.

Все вокруг курилось, плыло, меркло, мучило.

X

На бумажке было написано:

«Город такой-то. Контора новостройки. Спросить бригадира Ищенко по кладке».

Это Феня выучила на память.

Кажется, чего проще. Однако выходило что-то совсем не так просто.

Ехали-ехали. Приехали. Стали в степи. А города нет. Присмотрелась сквозь пыль — и степи тоже нет. Неизвестно что. Ни степь, ни город.

И новостройки не видно.

Одна пыль, а в пыли — косые телефонные столбы. Громадное, душное, пустынное место. Изредка — бараки, палатки, конторы участков, грузовики, ящики, коровы, подводы. И все это — в разные стороны, разбросано, раскидано, точно все это бредет наобум по выгоревшему, вытоптанному шляху, ширины непомерной и неоглядной.

Иногда прояснится.

Тогда на миг — то кран, то как будто мост, то еще что-то длинное и далекое, как будто камышовое. И скроется тотчас, поглощенное скучной тучей бурана.

Как же тут, среди всего этого непомерного, неоглядного, ни на что не похожего, найти Ищенко? В какую сторону двинуться? Кого спросить? Где узнать?

Она заходила в конторы. Контор было много. Всюду спрашивали — на каком участке он работает.

— Как это — на каком участке? Бригадир Ищенко, Константин Яковлевич, по кладке, очень просто.

— Нет, — говорят. — У нас бригадиров на строительстве несколько тысяч, а простых рабочих тысяч, чтоб не соврать, сорок пять или пятьдесят.

Она ходила с участка па участок. А участок от участка за два — три километра.

Были участки разные: строительные и жилищные.

На строительных — копано-перекопано: рельсы, шпалы, шашки; там не пройдешь, здесь не перелезешь; то поперек дороги высоченная насыпь, то страшный обрыв котлована; то юбку о колючую проволоку обдерешь, то часовой дальше не пускает; то грузовик, то поезд.

На жилищных — стояли ряды бараков. И не то чтобы два или три ряда, а рядов десять — громадных, длинных, одинаковых бараков. Попадались палатки. Попадались землянки. Тоже большие и тоже одинаковые. Она бродила среди них как потерянная.

Она оставляла мешок у добрых людей — со слезами просила покараулить — и шла дальше искать

и не находила и возвращалась — задыхающаяся, мокрая, тяжелая, с черным носом и глазами, докрасна побитыми ветром.

Забирала мешок и тащилась на другой участок.

Садилась на дороге на мешок и плакала; отдыхала.

Начался вечер. Начался, но так и остановился как-то. Ни день, ни ночь. Ни светло, ни темно. Только серую пыль метет вокруг, и сквозь пыль длинно гаснет каленый рельс заката.

Плечо обмирало, немело. Крепко болела спина. Шею схватывало, что головы не повернуть, и тяжесть пудовая в пояснице.

Ох, скорее бы что-нибудь одно. Или заснуть. Или найти. Или назад в поезд. Или напиться холодненькой водички.

Наконец, она наткнулась на своих, киевских. Земляки помогли.

Ищенко ночью вернулся со смены в барак. Феня сидела на его койке.

Он увидел ее сразу, но не узнал и не понял, кто она и зачем здесь.

Она узнала его сразу.

Он шел впереди ребят в темной заношенной рубахе навыпуск, в брезентовых шароварах, низенький, коренастый, опустив широкие плечи, часто перебирая по дощатому полу цепкими босыми ножками.

Она сидела неподвижно, уронив шаль на колени и руки на шаль.

Он видел большой мешок и светлые пыльные волосы, разлетевшиеся вокруг железных гребенок.

Она смотрела на его круглую голову, темную голую шею и жестяные пылевые очки, поднятые на чуб.

Она хотела встать и не смогла. Хотела сказать — и застучала зубами.

Лампочка посреди барака поплыла и брызнула во все стороны лазурными снопиками.

Феня стиснула пальцами угол шали.

Ищенко посмотрел на грубые пальцы с серебряным кольцом, на шаль и вдруг узнал розовую гарусную бахрому.

Он понял и осторожно присел на свою койку рядом с Феней.

Продолжая дрожать мелкой дрожью, Феня не сводила с него синих отчаянных глаз. Он близко увидел ее страшно похудевшее знакомое и неузнаваемое лицо в безобразных желтых пятнах, в слезах, в лиловых подтеках. Он увидел ее высокий живот и ужаснулся.

Но тотчас в нем появилось новое, еще никогда им не испытанное чувство мужской гордости. Это горячее чувство заслонило собой все остальные.

Ищенко через плечо кивнул ребятам на Феню.

— Здравствуйте! — сказал он. — С приездом! Нашла самое подходящее время.

И криво, но нежно усмехнулся Фене.

Она поняла эту усмешку.

— Костичка! — забормотала она. — Ой, Костичка! Ой, Костичка…

И ничего больше не могла сказать.

Она сильно обхватила его плечи трясущимися руками, положила мокрое лицо ему на грудь и, стесняясь посторонних, негромко заплакала.

Ребята сильно устали. Однако ничего не поделаешь.

С каждым может такое случиться.

Никто не ложился.

Пока Феня плакала, пока Ищенко хлопал ее по спине и расспрашивал, пока она суетливо вынимала из мешка гостинцы, пока умывалась и бегала вперевалку в сени, — ребята молча натаскали в барак тесу, гвоздей, электрической проводки…

Через час-два Ищенко отгородили. Феня пока что завесила вход шалью. Всю ночь за семейной перегородкой горела лампочка. До света Ищенко и Феня разговаривали жарким, частым шепотом, чтоб не будить бригаду.