Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

Мося остановился и подтянул коверкотовые батумские брючки.

— Товарищ Маргулиес, — молодцевато сказал он. — Поскольку Харьков дал триста шесть, смена выдвигает встречный — триста пятьдесят, и ни одного замеса меньше. Подтвердите, ребята. Об чем речь, я не понимаю! Товарищ начальник участка, дайте распоряжение.

Маргулиес внимательно слушал.

— Больше ничего? — спросил он скучно.

— Больше ничего.

— Так.

Маргулиес положил в карман кулечек, аккуратно чистил руки от сахарного песка — одна об другую, как муха, — взобрался на помост к Ермакову и стал молча осматривать барабан. Он осматривал его долго и тщательно. Он снял очки, засучил рукава и полез в барабан головой.

— Ну, как щека? — спросил он Ермакова, окончив осмотр.

— Дергает.

— А жар есть?

— Горит.

— Вы бы сегодня лучше дома посидели. А то смотрите…

Маргулиес аккуратно выправил рукава, легко спрыгнул с помоста и пошел в тепляк. Так же тщательно, как машину, он осмотрел опалубку. Попробовал прочность арматуры, постучал кулаком по доскам, сделал замечание старшему плотнику и пошел прочь через тепляк.

Мося плелся за ним по пятам.

— Товарищ Маргулиес, — говорил он жалобно, — как же будет?

— А в чем дело?

— Насчет Харькова. Дайте распоряжение.

— Кому распоряжение? Какое распоряжение?

Глаза Маргулиеса рассеянно и близоруко блуждали.

— Распоряжение Ермакову. Харьков бить.

— Не может Ермаков Харьков бить.

— Как это не может? Ого! Триста пятьдесят замесов. Оторвите мне голову.

— Триста пятьдесят замесов? Сколько это будет кубов?

— Ну, двести шестьдесят кубов.

— А Ермакову сколько надо кубов, чтоб залить башмак?

— Ну восемьдесят.

— Хорошо. Допустим, вы сделаете восемьдесят кубов, зальете башмак, а потом куда будете бетон лить? На землю?

— Потом будем плиту под пятую батарею лить.

— А бетономешалку на пятую батарею переносить надо?

— Ну, надо.

— Вода, ток, настилы! Сколько на это времени уйдет?

— Ну, два часа. Максимум.

— Минимум, — строго сказал Маргулиес, — но допустим. Так как же Ермаков будет Харьков бить, когда у него чистой работы остается всего шесть часов? А надо восемь! Ну?

Мося скинул кепку и почесал волосы.

— Который час? — спросил Маргулиес.

Корнеев вытянул часы.

— Десять минут девятого.

— Вторая смена опаздывает на десять минут, — сухо сказал Маргулиес. — Имейте в виду — тридцать замесов в час, не больше, — еще суше прибавил он.

Корнеев вытер платком туфлю, на которой краснело свежее пятно сурика.

— Слышишь, Мося? Не больше тридцати замесов!

Слово замес Корнеев произносил так, как будто это была испанская фамилия Zamess, через э оборотное, вроде дон Диэго 3-ам Эсс.

— Есть! — бодро крикнул Мося.

Он рысью побежал к бригаде, болтая перед собою руками.

Слава отодвинулась на восемь часов. Слава уходила из рук. Оставалась последняя надежда — Ищенко.

— Давид, я тебя не понимаю, — сказал Корнеев, когда Мося скрылся.

Маргулиес нежно, но крепко взял его за локоть.

— Пойдем выпьем чаю, я еще ничего не ел.

IX

Ищенко спал поверх одеяла, лицом вниз, раскинув руки и поджав маленькие босые ноги.

Он спал в положении ползущего человека. Голова, застигнутая сном, упала, не дотянувшись чубом до подушки.

Красная несмятая наволока, освещенная солнцем, наполняла загородку барака румяным заревом.

Бригадир был одет в новые черные суконные штаны и новую белую украинскую рубашку, вышитую крестиками.

Один рукав закатился.

С койки упала голая рука. Наружная ее сторона была темной, внутренняя — светлой и жирной, как брюшко рыбы. Виднелась татуировка: круглая печать рулевого колеса. Татуировка — туманной пороховой голубизны.

Вчера вечером к Ищенко неожиданно приехала Феня.

Она привезла в подарок рубаху и штаны. Вместо двух поезд пришел в шесть.

Чем ближе к месту — тем медленнее он шел. Феня совсем потеряла терпенье. На каждом разъезде долго пропускали составы.

Она провела в вагоне четыре ночи.

Первую почти не спала, волновалась. Вторую и третью — кое-как вздремнула. Четвертую — снова маялась, — одолел страх. Бог знает куда она заехала… На край света! И что ее там ждет?

А люди говорили, что четверо суток от Москвы — это еще туда-сюда, пустяки, не так далеко. Можно проехать десять суток, и то до конца не доедешь. До конца нужно ехать двенадцать, и где этот конец, где этот Владивосток?

С ума сойти, какая большая страна!

Встречные составы катили на разъездах мимо окоп сине-ржавую руду. Крупные радужные обломки шатались на платформах. А попробуй сдвинуть такой кусочек — не сдвинешь. Чугун.

Встречные катили пустую тару, горы расколотых бочек, обручи, мешки, рогожу.

Попутные — обгоняли длинными штабелями красного леса, грузовиками, автобусами, цистернами, пломбированными вагонами с белыми немецкими надписями — длинными, ладными, не нашими товарными вагонами срочного возврата в Столбцы и Бигосово…

Новая ветка шла в одну колею. Одной колеи уже не хватало. Начинали вторую.

Вдоль шаткого полотна лежали желтые вырезки снятой целины. На дне широких траншей стояли маленькие лошади. Черниговские грабари в мерлушковых шапках — несмотря на зной — кидали лопатами на телеги свежую почву. Их роба была сложена и развешена на земляных столбиках, оставленных в середине каждого окопа.

Позапрошлое лето Феня работала у грабарей. Она знала — столбики служат мерой вынутого грунта, мерой артельного труда.

Она любила эти столбики. Она думала о них так:

Была степь. Росла трава. Цвели дикие душистые цветы. Сто лет, а может и больше, стоял в степи бугорок.

Но вот понаехали грабари, поскидали робу, плюнули в ладони, — только тот бугорок и видели! Одна колонка земли осталась от него посреди траншеи.

И будет она стоять, эта колонка, нетронутым кусочком степи до конца работы.

Наверху — трава, кустик молочая. Над ними — две бабочки-капустницы. Бабочки мерцают одна вокруг другой, будто связанные короткой ниточкой.

Срезанная почва блестит вощаными следами лопат. Сверху вниз она переходит из тона в тон. Сначала черный, как деготь, чернозем. Потом посветлей, посветлей и, наконец, глина — такая красная, как та охра и сурик, какими деревенские богомазы при старом режиме писали в церквах чертей и патагонские языки огненной геенны. Феня ехала в город.

Так и в путаном адресе на мягкой бумажке было написано химическим карандашом: город такой-то.

Однако люди вокруг уже стали увязывать вещи, торопиться, убирать лавки, а никакого города не заметно. По-прежнему тянутся желтые насыпи, закиданные лопатами да рукавицами, по-прежнему жарко и душно мерцает чужая степь, ходят в степи стреноженные облака, проплывает вдали стороной кочевая кибитка, точно брошенная в ковыль тюбетейка.

По-прежнему — который километр! — убегают, бегут под насыпью в канаве хворостины недавно посаженных березок.

Иные из них не принялись, засохли, увяли. Иные повалила буря. Иные сломали прохожие хулиганы (люди старались, возили, пересаживали, поливали… Ну и народ каторжный! Прямо волки!). Все же ни солнцу, ни бурям, ни хулиганам не истребить молодой зелени. Поворачиваются на ветру окрепшие листики, блестя, как ребячьи ладошки.

Нежно и длинно гнутся тонкие белые ручки и шейки. Откуда у Фени взялась эта нежность, и жалость, и радость?

Феня высунулась в окошко. Сухой ветер треплет вокруг гребешка волосы. Волосы сильно запылились в дороге. Надо вымыть (как приеду, первое дело — вымою). Высунулась она из окошка и негнущимся безымянным пальцем волос с мокрого носа снимает. В глазах стоят слезы. Сквозь слезы плывет, плывет степь, плывут далеко впереди холмы.

Раньше их вовсе не было. Только теперь появились, издали они синие, низкие, длинные.

Вблизи они пологие горы. Каждая особого цвета. Одна зеленая. Другая ржавая. Третья голубая.

У подошвы средней в степи что-то стоит. Вроде небольшого кубика. Подъехали ближе — уже это не кубик, а цинковый ящик, поставленный торчком. В таких ящиках на фронтах патроны возили.

Однако степь сильно обманывает глаза. Сразу не понять — большая вещь стоит в степи или маленькая.

Подъехали еще ближе — этот цинковый ящик вдруг четверть степи закрыл и полнеба. В вагоне темно стало. Громаднейший элеватор этажей в восемь. Люди под ним ходят совсем крошечные.

Рядом с ним трактор на острозубых колесах, как на цыпочках, по волнистой дороге ныряет новенькой игрушкой.

А трактор тоже не из маленьких — «катерпиллер» с трубой и крышей — и фургон за собой тащит величиной с дом.

Видать, поблизости большой колхоз или совхоз. Эта картина Фене знакома. На серой вытоптанной земле — железные бочки с горючим, огнетушители, тес, тара, бидоны (значит, коровы есть!).