Писать поперек. Статьи по биографике, социологии и истории литературы - Абрам Рейтблат

Приведенными примерами почти исчерпываются описания социальных аспектов идеального общества в фантастике 20-х гг., поскольку в общем массиве научно-фантастических произведений того времени они редки и носят обычно фрагментарный и неконкретный характер.

В большинстве повестей и романов изображалось не будущее коммунистическое общество, а борьба с его противниками, «картины коммунистического мира заслонялись в них революционными боями и восстаниями»254. Поэтому элементам утопии сопутствуют обычно элементы дистопии. Иногда это осуществляется в форме контакта советских людей с прошлым. В книге В. Гиршгорна, И. Келлера, Б. Липатова «Бесцеремонный Роман» (М., 1928) герой попадает на машине времени в наполеоновскую Францию и становится правой рукой Наполеона, действуя в целях прогресса страны привычными методами. Например, со словами: «Саботажники! Прописать бы им хорошую Чеку!» (с. 40) – арестовывает членов Академии наук. Впоследствии он создает революционную организацию и осуществляет пролетарскую революцию в Париже.

Однако чаще сопоставление утопических и дистопических элементов осуществлялось в форме «введения» законсервированных «оазисов» прошлого в современность. При изображении этих «обществ» на первый план обычно выходили религиозность населения и наличие классовой борьбы. Например, в романе В. Язвицкого «Побежденные боги» (1924) путешественники (русский и француз) находят в горах Эфиопии изолированное племя, практикующее рабство, человеческие жертвоприношения и т.д. Подняв рабов на восстание против жрецов и победив, они хотят «создать для темных масс что-то новое взамен религии», «пусть они даже примут это как религию <…>, но мы ее составим по символу веры науки! Мы дадим им скрижали марксизма» (с. 102). Аналогичное общество (но уже на северном острове) изображено в рассказе Л. Гумилевского «Страна гипербореев» (1927). М. Зуев-Ордынец в повести «Сказание о граде Ново-Китеже» (1930) пишет о затерявшейся в сибирских лесах колонии потомков раскольников, сохраняющих быт и представления XVII в. Контакт с окружающим миром ведет здесь (как и у Язвицкого) к вспышке классовой борьбы и гибели этого общества.

Однако прошлое как воплощение дистопии вводилось в НФ чрезвычайно редко. Гораздо чаще мир дистопии репрезентировался капиталистической реальностью, а основное место в повествовании отводилось грядущей борьбе двух социальных систем. Обычно капиталистической Америке противостоит остальной мир, объединенный в одно социалистическое государство. В «Борьбе в эфире» А. Беляева герой, попав в будущее, видит, что в Америке люди выродились физически, фабричные рабочие превратились в придатки машин, а часть населения вообще одичала. Нью-Йорк теперь стал сплошным городом-небоскребом. Американские рабочие в «Пяти бессмертных» В. Валюсинского прикреплены к своим производствам, лишены избирательных и прочих гражданских прав, даже размножение их находится под контролем правящего класса. В повести А.Р. Палея «Гольфштрем» (1928), действие которой отнесено к 1947 г., труд американских рабочих бессмыслен и монотонен, брак и деторождение, развлечения и прочие сферы их жизни строго регламентированы.

В романе Э. Зеликовича наряду с изображением утопических картин коммунистического общества даны и дистопические зарисовки эксплуататорского общества. Там «властвуют тираны», классовые различия находят выражение даже в физиологии (эксплуатируемые – худые и изможденные, эксплуататоры толстые, на грани ожирения). Надсмотрщики убивают непокорных рабочих.

Во многих произведениях показывалась грядущая борьба за победу социализма во всем мире: «…революционный оптимизм ранних советских утопий был эмоциональной проекцией современности в будущее»255.

Универсальность парадигмы классовой борьбы не ставилась под сомнение. Так, в романе Зеликовича «Следующий мир» можно было прочесть, что «опыт человеческого общества показал, что нигде, никогда и ничто не давалось угнетенным без жестокой борьбы» (№ 4. С. 64) и что революции «так же логически необходимы для прогресса культурного общества, как очистка помещений от грязи» (№ 3. С. 79).

Возник специфический поджанр политической фантастики, изображающий (как правило, без внесения элементов научных или технических допущений) борьбу пролетариата с капиталом и крах буржуазного мира. В одних произведениях речь шла о революции в одной стране («Неуловимый враг» (1923) М.Я. Козырева; «Крушение республики Итль» (1925) Б. Лавренева; «Четверги мистера Дройда» (1929) Н.А. Борисова). В других конфликт принимал всемирный характер. Так, например, повесть С. Буданцева «Эскадрилья всемирной коммуны» (1925) изображает постепенное формирование Всемирной коммуны и победу ее в 1944 г. над капиталистическим «черным интернационалом». В романе Я. Окунева «Завтрашний день» (1924) показаны кризис капиталистического мира в ближайшем будущем, революции и победа коммунизма во всем мире. Аналогичным образом победная поступь социализма и финальное восстание рабочих в Aмерике изображены в «Гольфштреме» А.Р. Палея. Б. Ясенский в романе «Я жгу Париж» (1928) повествует об обострении кризиса в капиталистическом мире, объявлении им войны Советскому Союзу и рабочем восстании в Париже, приведшем к созданию Французской республики Советов. Даже космос, одна из наиболее популярных сфер научной фантастики, превращается в значительной степени в арену классовой борьбы. В «Аэлите» А. Толстого (1922—1923), действие которой разворачивается на Марсе, изображено восстание трудящихся против эксплуататоров, под предводительством красноармейца. В романе Н.И. Муханова «Пылающие бездны» (1924), повествующем о войне Земли с Марсом через пятьсот лет, также показаны революция и гражданская война на Марсе. Наконец, в книге Г. Арельского «Повести о Марсе» (1925) вновь идет речь о революции на Марсе, на сей раз оканчивающейся быстрой победой рабочих. В «Психомашине» (1924) В. Гончарова победоносная революция совершается с помощью землян уже на Луне, причем после победы каждый из трудящихся «счел своим долгом изучить русский как язык народа, восставшего против своих тиранов и боровшегося с изумительной энергией за идеалы трудящихся» (с. 81—82).

Во второй половине 20-х гг. в НФ социальный утопизм (описание будущего социального устройства) постепенно уступает место техническому утопизму (описанию открытий). Феррерас вообще считает, что, «за исключением Замятина, советские авторы научно-фантастических романов с самого начала вознамерились идти по стопам Ж. Верна, создавая научные романы и избегая всякого разрыва с обществом»256. Путь к улучшению жизни авторы видят теперь лишь в изобретениях, научно-технических новациях. Как говорит герой одного из романов: «Наука может ошибаться в отдельных случаях, но она не ошибается в своей конечной цели – в освобождении человека от слепой власти стихий»257.

Неверно было бы считать, что подобная значимость техники обусловлена особенностями русской культуры, как полагал, например, В. Святловский. Он считал, что русские утопии на первый план выдвигали не социальные, а моральные и технические вопросы258. Но в дореволюционный период появлялись и разнообразные социальные утопии: марксистские («На другой планете» (1901) П. Инфантьева, роман был изуродован цензурой, полный текст хранится в РГИА; «Красная звезда» (1908) А. Богданова), славянофильские («Через полвека» (1902) С. Шарапова), монархические («За приподнятою завесой» (1900) А.И. Красницкого) и даже оккультные, в качестве идеала предлагающие кастовый строй, схожий с древнеегипетским (романы В.И. Крыжановской «В ином мире» (1910), «Законодатели» (1916) и др.). Как было показано выше, социальные утопии появлялись и в первой половине 20-х гг. Лишь со второй половины десятилетия все надежды на лучшее будущее связываются только с научными открытиями и техническими новациями. По справедливому замечанию Б.В. Ляпунова, авторы многих описаний будущего 20-х – начала 30-х гг. «делали <…> это, по существу, в форме беллетризованных очерков, зарисовок научно-технических достижений, которые следует ожидать столетия спустя. Они показывали реализованным то, что в те времена казалось лишь далекой перспективой: писали о транспорте на атомной энергии, космических полетах, переделке природы, синтетической пище, грядущих успехах энергетики, связи, промышленности, строительства, автоматики»259. По-видимому, предполагалось, что в социальной области мечты теперь отменены, поскольку их сменяют основывающиеся на знании законов общественного развития планы. Характерны в этой связи как высказывания противников утопии, утверждавших, что она «отвлекает внимание пролетарского читателя от реальных проблем нашей действительности»260, так и декларации сторонников, считающих, что «социально-технический, утопический роман – вот желательный путь развития», поскольку «утопические романы, воспитывая вкус к науке, к технике, к изобретательности, инициативу, смелость, – могут играть, несомненно, положительную роль в деле воспитания желательных и нужных навыков и свойств»261. Вопрос о социальной утопии не ставился, таким образом, даже сторонниками утопического романа. Чрезвычайно наглядно иллюстрирует это положение книга «Жизнь и техника будущего (социальные и научно-технические утопии)» (М.; Л., 1928). Первая ее часть («социальные утопии») содержит только историю утопий от Платона до А. Богданова и совершенно не касается перспектив социального развития, вторая, посвященная научно-техническим утопиям, почти не включая ретроспективных моментов, пытается на основе современных научных знаний дать представление о будущем транспорта, производства, связи, жилища, космонавтики, психологии и физиологии человека и т.д. Собственно говоря, во второй части книги суммированы и почти все научные идеи, питавшие фантазию авторов НФ 20-х гг.