Все вечеринки завтрашнего дня - Уильям Гибсон

– Вот, — говорит Фонтейн, — я тебе кое-что покажу. — Он открывает шкафчик. Вынимает оттуда клинок с рукояткой из позеленевшей меди с чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен. Лезвие из дамасской стали все в патине темных узоров.

Клинок воспоминаний Шеветты, рукоять в чешуе обточенных шлифовальным ремнем сегментов печатной платы.

– Его при мне ковали, — произносит она, наклоняясь поближе, чтобы рассмотреть.

– Из приводной цепи мотоцикла "Винсент Черная Молния" 1952 года выпуска. Скиннер гонял на нем по Англии. Этому зверю тогда самому было добрых лет сорок. Он говорил, что ни один мотоцикл не мог с ним сравниться. Хранил его цепь, пока не нашел того кузнеца. — Фонтейн подает ей клинок. Пять дюймов лезвие, пять дюймов рукоять. — Пусть будет у тебя.

Шеветта проводит пальцем по плоскости лезвия, по чешуйчатому узору черно-белых пятен металла, кованного из звеньев мотоциклетной цепи.

– Я недавно думала об этой штуке, Фонтейн. Сегодня. Вспомнила, как мы ходили к тому кузнецу, что жег кокс в кофейной жестянке.

– Да. Я тоже помню, как он это ковал. — Он протягивает ей ножны.

– Но тебе ведь нужно продать эту штуку. — Она пытается вернуть нож.

– Это не для продажи, — отвечает он, — я хранил это для тебя.

У Фонтейна в задней комнате сидит очень странный мальчик. Неуклюжий латиноамериканец, коротко стриженный. Он все время сидит на полу, скрестив ноги, на голове — старый шлем виртуальной реальности, скорее всего подобранный на свалке военных роботов. На коленях — старый ноутбук. Мальчик методично жмет кнопку, картинки на экране меняются.

– Кто это? — спрашивает она тихо, чтобы мальчишка не услышал, когда они выходят и Фонтейн начинает заваривать новую порцию своего ужасного кофе.

– Не знаю, — отвечает Фонтейн, обернувшись и внимательно глядя на парнишку. — Я нашел его утром возле лавки, он стоял у витрины и дышал на стекло.

Шеветта глядит на Фонтейна, не понимая, что он имеет в виду.

– Он любит часы, — говорит Фонтейн, зажигая бутановую горелку от пьезозажигалки. — Утром я показал ему, как искать часы, успехов пока не вижу. — Фонтейн подходит к мальчику, смотрит на него сверху вниз.

– Не уверен, знает ли он английский, — говорит Фонтейн, — а если и знает, то понимает по-своему.

– Может, он знает испанский?

– Ко мне заходил Большой Карлос, — отвечает Фонтейн, — и, кажется, парень разницы не заметил.

– Ты теперь и живешь здесь, Фонтейн?

– Да, — говорит он, — мы не ладим с Клариссой.

– Как твои ребята?

– У них все в порядке. Черт, у Турмалины тоже все в порядке, все так считают, кроме нее. В смысле жить с ней невозможно, понимаешь, но на здоровье она не жалуется.

Шеветта берет зачехленный дамасский клинок и пытается засунуть его во внутренний карман с молнией. Он туда влезает и, если застегнуть молнию до упора, лежит вертикально.

– А что он делает с твоим ноутбуком?

– Охотится за часами. Я показал ему аукционы в сети, и теперь он роется везде. Залезает в такие места, что я не пойму, как он это делает.

– Он будет здесь жить?

Фонтейн морщит лоб.

– Вообще-то я этого не планировал.

Шеветта встает и потягивается, образ Скиннера, ее старика, сидящего на кровати в комнате на вершине кабельной башни, стоит перед ней. "Плясун", который она "получила" от Кридмора, выветрился, оставив только усталость. Долгий был день. Какой долгий день.

– Мы будем спать в фургоне, в самом начале Фол-сом-стрит.

– Мы — это кто?

– Я и Тесса. Моя подруга.

– Знаешь, я всегда рад тебе.

– Тесса будет волноваться, — отвечает она. — Рада, что повидалась, Фонтейн. — Она застегивает молнию на куртке. — Спасибо, что сохранил нож. — Она так и не услышала истории, которую хотела узнать. Теперь она просто чувствует усталость и, кроме усталости, не чувствует больше ничего.

– Твой нож. Он сделал его для тебя. Хотел, чтобы он достался тебе. Так и сказал, — он поднимает глаза и глядит на нее, седые косицы падают на лоб. И добавляет тихо:

– Все спрашивал, где ты, ты же знаешь.

Вот она, встреча с историей, и как это больно.

39. ПАНОПТИКУМ

Перемещение Лэйни по мировой информации (или движение этой информации сквозь него) давно уже перестало быть лишь занятием и стало способом существования.

Страшная Дыра, пустота в самой его душе перестала ужасать его. Он выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего понятия о том, в чем, в конце концов, заключается его миссия.

Это началось, размышляет он, попивая сироп от кашля в утробной тьме своей картонной лачуги, с моего интереса к Коди Харвуду. С первых признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают, рано или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем дозу 5-SB. Его собственной первой реакцией было, конечно же, отрицание: со мной этого просто не может случиться, через столько-то лет! Харвуд, однако, был ему интересен и по весьма определенной причине; осознание узловых точек, точек, которые генерируют перемены, заставляло его постоянно задумываться о Харвуде. Дело было не в том, что он зациклился на Харвуде, а в том, что события притягивались к Харвуду, ненавязчиво, но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.

Жизнь Лэйни в этот момент была однообразна: нанятый менеджерами поп-группы "Ло Рез" для содействия "браку" певца Реза и японской виртуальной звезды Рэи Тоэи, он зажил в Токио жизнью, которая вращалась вокруг тусовки на частном, искусственного происхождения островке в Токийском заливе, дорогостоящем холмике из промышленных отходов, на котором Рез и Рэи Тоэи собирались создать какую-то новую реальность. То, что Лэйни оказался неспособен уловить суть этой новой реальности, не сильно его удивило. Рез был настоящим самодуром — очень может быть, последней предпостчеловеческой мегазвездой, — а Рэи Тоэи, идору 26, была развивающейся системой, личностью, которая с помощью непрерывных итераций создавалась из поступающего на вход опыта. Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэи Тоэи была той рекой, в которую никто не войдет дважды. Становясь все более независимой благодаря усвоению нового опыта и взаимодействию с людьми, она росла и менялась. Рез не менялся, и психолог, работавший с менеджерами его группы однажды признался Лэйни, что Рез, которого психолог характеризовал как страдающего нарциссическим расстройством личности, был попросту не способен на это. "Я общался с массой людей, особенно в шоу-бизнесе, страдающих этим недугом, — сказал психолог, — но не видел никого, кто бы от этого излечился".

В общем, каждый рабочий день в токийском порту Лэйни поднимался по трапу на борт надувного "Зодиака", который безмятежно скользил по ровной глади залива до безымянного круглого островка, чтобы там вступить во взаимодействие с идору (глагол "обучать" здесь не подходил). И хотя никто этого не планировал, он вовлек ее в тот поток информации, в котором чувствовал себя как дома (или, по крайней мере, дальше всего от Дыры). Он показал ей, так сказать, инструмент для плаванья, хотя как называется этот инструмент, сам не знал, как и никто другой. Он показал ей узловые точки этого потока, и они вместе наблюдали, как изменения перетекают из этих точек в физический мир.

Он ни разу не спросил ее, каким образом она собирается "выйти замуж" за Реза, и вообще сомневался, что она это знает — в обыденном смысле этого слова. Она просто продолжала возникать, существовать и становилась все более настоящей. И Лэйни влюбился в нее, хотя понимал, что она была спроектирована для того, чтобы он, и весь мир вместе с ним, влюбился в нее. Как порождение целого коллектива она была усиленным отражением желания; в силу того, что ее дизайнеры постарались на славу, она была сном наяву, объектом любви, близким мировому коллективному бессознательному. Это было, как прекрасно понимал Лэйни, не только лишь сексуальное желание (хотя, конечно, он чувствовал его, к огромному сожалению), но и самое настоящее, и поначалу болезненное, пробуждение его чувств.

Он влюбился в нее, а влюбившись, понял, что сам смысл понимания этого слова стал для него другим, вытеснив усвоенные прежде понятия и концепции. Целиком и полностью новое чувство он держал в себе, ни с кем не делясь, и в первую очередь — с самой идору.

Под конец этой истории Коди Харвуд, застенчивый, улыбчивый и уклончивый, — человек, который никогда не вызывал у Лэйни ни малейшего интереса, — стал преследовать его как наваждение. Харвуд, чаще всего подаваемый как образец двадцать первого века, синтез Билла Гейтса и Вуди Аллена, до сих пор был для Лэйни не больше чем неясным источником раздражения, одной из тех знакомых "картинок", которые мелькают время от времени в медиа, всплывая, чтобы затем кануть в вечность — до следующего появления. У Лэйни не было никаких идей насчет Харвуда, за исключением того, что этот тип мелькал перед ним всю его жизнь, непонятно почему, и он, Лэйни, как-то устал от этого.