Машина - Анатолий Андреев

33

От совещания, которое проводил директор, увильнуть не удалось. Фросин захватил с собой блокнот и славно поработал, подготовив проект приказа по заводу и подробнейший план мероприятий, касающийся централизации внутризаводских перевозок и вообще погрузочно-разгрузочного хозяйства. Фросин не мог спокойно смотреть, как на территории завода целый день толчея — все куда-то бегут, что-то тащат, доставляют и перемещают. И это при хронической нехватке рабочих рук! Если удастся пробить приказ, то сутолока заметно поредеет...

Директор благосклонно поглядывал на Фросина. Ему нравилось, что тот все время что-то записывает. Фиксирует, так сказать.

Фросин перехватил директорский взгляд и внутренне ухмыльнулся. Васеньку перевоспитывать поздно. С понятиями о том, как нужно руководить, он все равно не расстанется. И так грех на него жаловаться — он показал себя достаточно гибким руководителем, рискнул довериться специалистам в таких ситуациях, когда весь его опыт хозяйственника старого закала кричал: «Нельзя! Прихлопнуть их, чтоб не шевелились, и ни в какую!». Но директор сломил себя, нехотя пошел на поводу у обстоятельств, подталкиваемый подчиненными,— и вышел неожиданно на новый фарватер, широкий и свободный, и смотрел с удивлением на своих лоцманов: неужели они это предвидели? Требовать от него чего-либо сверх этого было нельзя. Оставалось примениться и делать вид, что с увлечением играешь в игру под названием «совещание». Вообще говоря, Фросин не был против совещаний как таковых. Отнюдь. Он слишком хорошо помнил, что получилось, когда за дело принялся новый, энергичный и шибко прогрессивный начальник производственного отдела. Едва появившись на заводе, он принял активное участие во внедрении селекторной связи. Он страстно желал увеличить оперативность решения всех вопросов. На него это было похоже — страстно желать.

Невысокий, тонкий в талии и широкоплечий, с узким и смуглым сумрачным лицом, он втайне страдал от своего роста и носил, туфли на высоком каблуке. К его чеканному лицу очень подошла бы фамилия Бек-Мурад или Хаз-Мухамедов, но фамилия у него была исконно русская, да и имя простое — Афанасий. Мужик он оказался жесткий, но справедливый, хотя кое в чем и перегибал, например с оперативками по селектору. За непреклонность и сумрачную твердость характера заводские острословы быстро прозвали его «черным полковником». Прозвище неожиданно пришлось впору его внешности и темпераменту и прижилось. Помимо утреннего часа селекторной оперативки «черный полковник» ввел и вечерний, с Пяти до шести, иногда — до семи и дольше. Пока по кольцу ругались двое-трое начальников цехов и Афанасий принимал «суровое, но справедливое» решение, остальные начальники изнывали, не смея отойти от «матюгальника», то бишь селектора. Правда, они быстро научились связываться между собой по телефону, комментировали события, травили анекдоты. Безвестные изобретатели из числа начальников цехов сообразили создавать второе, телефонное, кольцо, в отличие от селекторной кольцевой связи — тайное. Оно бывало куда оживленнее и интереснее первого. Так длилось до тех пор, пока битый и хитрый начальник шестого цеха не завлек обманом к себе на это время Васеньку. Он изобразил на лице ужас и смущение, когда директор догадался включиться во второе кольцо, молча весь час слушал информацию по тому и по другому, а потом ушел с непроницаемым лицом. В результате оперативки резко сократились, а начальник шестого цеха получил от директора один за другим два незаслуженных выговора. Он не расстроился и на сочувственные вопросы отвечал коротко и загадочно: «За отсутствие солидарности...» Фросину он сказал более определенно, хотя тоже непонятно: «За донос...»

После совещания Фросин вернулся к себе. По директорскому каналу он связался с главком и вновь напомнил об импортной поточной линии, с которой его водили за нос уже три месяца. В Москве еще не закончился рабочий день, а здесь уже наступил вечер. Фросин быстро рассортировал бумаги, выключил настольную лампу и начал одеваться. В дверь постучали и сразу, не дожидаясь ответа, вошли. Фросин раздраженно обернулся, но увидел Василия Фомича и раздражение погасло, не успев выйти наружу.

Василий Фомич совершенно не изменился, заняв место Фросина в сорок четвертом цехе. Да и как, собственно, было ему меняться — цех был настолько же его, насколько Фросина. Вместе они начинали с нуля, обживали просторное гулкое помещение, лихорадочно торопили сборку первых машин, стараясь в то же время не допустить нервозности, пагубной для только еще складывающегося коллектива.

И если Фросин занимался в значительной мере политикой, направлял вкупе с конструкторами развитие нового для завода изделия, то Фомич оставался заземленным, в эмпиреях этих не летал, твердо знал, что нужно делать — и делал. Они неплохо дополняли друг друга — начальник цеха Виктор Фросин и его зам Василий Фомич. А теперь, когда машина пошла в серию, когда Фросину предложили стать заместителем главного инженера, трудно было бы найти более подходящего человека на должность начальника сорок четвертого цеха, нежели Василий Фомич. Некоторые опасения Фросина относительно недостаточной инициативности Фомича не оправдались. Возможно, Василий Фомич набрался-таки от Фросина за время совместной работы, возможно, Фросин не давал ему полностью развернуться, подавлял и оставлял в тени, но Василий Фомич работал, и претензий к нему не было. Он вступил в должность начальника по-фросински, и на эту тему долго хохотал директор, заговорщицки Фросину подмигивая. Василий Фомич начал с того, что переставил местами мастеров, заставил переделать половину наглядной агитации и передвинул в цехе второстепенное оборудование. Доказав таким образом, кто есть начальник, Василий Фомич сурово приструнил разболтавшихся было работников и зажил припеваючи — все время до предела занятый, умело и толково работающий сам и заставляющий работать подчиненных, принимающий своевременные и не дурацкие решения начальник цеха. И сразу оказалось, что цеху только и не хватало суровой воркотни и мрачного юмора нового начальника, и уход из цеха Фросина прошел безболезненно, а этого только и было нужно Василию Фомичу.

— Ты по делу?— в лоб спросил Фросин, перестав застегивать пальто.

— Да нет, домой пошел, дай, думаю, загляну...— пробасил в ответ Фомич.

— Ну ладно, пошли...

Они спустились по гулкой лестнице, миновали проходную с вращающимся никелированным турникетом и пошли рядом — стройный подтянутый Фросин и грузный Василий Фомич.

Зима пришла рано, засыпала, запорошила все снегом. Он лежал плотно, утоптанный многими тысячами ног. Этого было мало — он сыпался сверху, неприметный и легкий, взблескивая в свете фонарей невидимыми кристалликами.

Василий Фомич покосился на Фросина: «Вот, понимаешь, заместитель главного инженера, а никакой солидности. До сих пор в демисезонном пальте бегает. Как, все равно, надеть ему нечего!» Сам Фомич с первым же снегом облачился в драповое солидное пальто с шалевым воротником.

Словно почуяв его взгляд, Фросин повернулся — нет, не мог бы Фомич сказать сейчас, сей момент, глядя в моложавое Фросинское лицо с чужими, распахнуто и неподвижно глядящими глазами, что несолидный Фросин человек. Не такое бывает лицо у несолидного человека, не такие глаза. А Фросин улыбнулся, и лицо ожило, и дошел до Фомича смысл вопроса, и он ответил, подвигав бровями и с расстановкой:

— Да есть у меня предложение, есть... Я вот все думаю — надо бы в «Парус» заглянуть, отметиться. А то вроде как давно там не бывали...

Синим неоном горела вывеска рыбьего кафе «Парус», специализированного, от фирмы «Океан». На бойком месте было кафе, у самой проходной. Давно грозился директор закрыть его, да руки то ли не доходили, то ли коротки были... Во всяком случае, «Парус» процветал, и Фросин с Василием Фомичом свернули к тускло освещенному стеклянному параллелепипеду, прилепившемуся к подножию жилой двенадцатиэтажной башни.

В зал не пошли, остановились у стойки. Фросин показал бармену пальцами. Бармен кивнул, и перед Фросиным с Василием Фомичом, появилось по бутылке пива.

— Для разгону...— буркнул Фросин.

Фомич пил пиво, молчал и сопел. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Пиджак был ему тесен, и на стойку он не мог так небрежно, как Фросин, навалиться — комплекция не та, смешно к стойке пузом прижиматься.

Фомич бывал здесь всего несколько раз. Он вообще редко бывал в ресторанах, а также в барах и кафе. Потягивая пиво, он исподтишка оглядывался — приглушенный свет, блестящие металлические цилиндры светильников, свисающие с потолка. Дерево и кожа. На стенах — чеканка,, набившая оскомину в зубах даже у него, старого шиша Василия Фомича. Не нравилось ему здесь. И публика не нравилась — полно молодежи, совсем пацанов. Пьют и курят, а на стене плакат: «Курить воспрещается». И девки тоже курят. И пьют.