Может быть, он? (СИ) - Лабрус Елена

— Это каракурт, — пояснила дипломированный зоолог. — А это его самка и кокон с яйцами, — показала она на жуть поменьше в соседней банке.

Кристина Валерьевна, одёрнула я себя, ты пришла не затем, чтобы пялиться на членистоногих, но оторваться и перевести глаза на девушку заставила себя с трудом.

— Я пришла…

Чёрт! А зачем я пришла? Посмотреть на неё? Узнать, как её угораздило изменить Ротману? Или повторить подвиг врача-физиотерапевта, что сказала мне: Игорю нужна мотивация и вы подходите.

Я развела руками:

— В общем, я хотела сказать, что он не имел права так с тобой поступать. Уйти в горы, пытаться свести счёты с жизнью. Что бы ты ни сделала, как бы он тебя ни любил, он не должен был…

Её брови взметнулись вверх. Глаза стали похожи на два бездонных озера и в каждом… несбывшаяся надежда? Я осеклась, чувствуя, что сама того не желая, сделала ей больно.

— Я что-то не то говорю? Неправильно поняла?

— Это он вам сказал? Игорь? — положила она листы, что так и держала в руках, не сводя с меня глаз.

— Нет. Конечно, нет, — смутилась я, не понимая, что не так. — С Ротмана такое клещами не вытянешь. Это я узнала буквально на днях.

— А что именно?

— Что ты ему изменила, он не смог этого пережить, поэтому отправился в горы, один, в метель.

На середине фразы она замерла, а к концу села на стул, словно ноги перестали её держать.

— Боже! Нет, — выдохнула она. — Всё было не так. Совсем не так. Это он меня бросил. Сказал, что мы должны расстаться. Очень убедительно. Уже несколько недель я каждое утро просыпаюсь с чувством, будто должен тебя любить, но я не люблю, — процитировала она. — Прости.

Это было так похоже на чёртова Ротмана.

— И что ты?

— Проплакала несколько часов кряду. Потом собрала вещи и ушла. Накануне Нового года это было особенно больно: провести праздники одной после нескольких месяцев отношений.

— Просто ушла?

— Просто, но не так чтобы легко. Я решила, что у него другая. А всё это бла-бла-бла… только красивые слова, отговорка, чтобы меня бросить.

— И что ты сделала? Мотала ему нервы, писала, звонила, караулила?

Она покачала головой.

— Была такая мысль, но нет. Насильно мил не будешь. Если ему с ней лучше — пусть будет с ней, — смотрела она на меня, говоря «с ней». — Зачем я буду путаться под ногами.

— Ты подумала, что он ушёл ко мне?

Она кивнула.

— И решила жить дальше. По крайней мере, пыталась, — развела она руками. — Даже пошла на новогоднюю вечеринку с друзьями, когда узнала, что он уехал в горы.

— Там напилась, пустилась во все тяжкие, — догадалась я.

— Наутро ничего не помнила. Даже как клеилась к преподавателю. Но проснулась у него. А то, как флиртовала с ним на вечеринке, засняли на видео.

— Конечно, выложили в сеть, — предложила я худший из сценариев.

— Нет. Но пытались шантажировать и меня, и Илью.

— Не вышло?

— Нет. Да там и нечем. Он вёл себя безупречно. А я, — она пожала плечами. — Стыдно, конечно. Но кому какое дело, если ничья пьяная баба пристаёт к мужику.

— Но ты же проснулась у него. А Илья преподаватель. И, наверное, женат.

— Не женат. Вёл у нас только один курс лекций, и то лишь потому, что его попросили. Он учёный. Морской биолог, — потеплел её взгляд, а губы даже тронула лёгкая улыбка. — Он не мог меня бросить в таком виде на вечеринке, а где я живу, не знал, поэтому привёз к себе. Вот и вся история. Только, — она покачала головой. — Ротман этого даже не знал. То есть, возможно, потом он узнал. Но мы расстались до того, как всё случилось.

— Не понимаю, — потрясла я головой. — Зачем же тогда он поехал в горы?

— Может, хотел побыть один. Может, что-то себе доказать, — вздохнула она. — Он же в принципе одиночка. Но он не собирался сводить счёты с жизнью. Это точно. Он уже спускался, когда под ним обломилась кромка наста, он сорвался и полетел вниз. Так сказали спасатели. Это был несчастный случай. И он боролся за жизнь до последнего. С переломанными ногами. Три дня. Один. На холоде. В снегу, — она сглотнула и покачала головой.

— А как же перерезанный трос?

— Об этом я ничего не знаю.

— Но ведь ты говорила со спасателями?

— Да, но недолго. Они просто передали… — она замолчала, достала сумку. Открыла. Вытащила блокнот. Из него — что-то вроде развёрнутой этикетки, протянула. — Они думали, он написал это мне, поэтому мне и отдали.

«Бинт марлевый. Медицинский, стерильный. 7м х 14 см» — прочитала я.

У меня в руках была разорванная пергаментная упаковка от бинта.

— Э-э-э…

— Бинтом он стянул ногу. Ещё у него с собой был противошоковый набор, но всего один, поэтому надолго его не хватило. Был медицинский турникет — это что-то вроде манжеты или кровоостанавливающего жгута, его он использовал как крепление для шины. И он держался сколько мог, но, наверное, надежды уже не осталось, когда он написал это тебе.

Я догадалась перевернуть кусок шуршащей бумаги.

Дрожащими неровными буквами там было написано:

«Прости. Я дурак. Люблю тебя. Всегда любил. Твой Р, п и»

В горле встал ком. Но я его сглотнула.

— Почему ты думаешь, что он написал это мне?

— Что такое «п и»? — смотрела она на меня.

— Понятия не имею, — соврала я.

Она вздохнула.

— Тогда не знаю, кому он это написал. Если бы мне — я бы поняла. Это же Ротман, он всегда знает, что делает. А я не поняла. Увы, — сглотнула она.

И этим «увы» сказала так много: «Увы, меня он не любит. Увы, любит, но не меня. И увы, ничего не изменилось».

— Скажи, а сейчас ты что к нему чувствуешь? — спросила я.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Это сложно. Я его очень любила. И, наверное, до сих пор люблю. Но это так больно, что, если бы сейчас он меня позвал, даже не знаю, сделала бы я вид, что не услышала или побежала к нему, не раздумывая.

Её густые тёмные ресницы вздрогнули и заблестели от слёз.

— Он не захотел меня видеть даже после аварии, — она смахнула слезинку со щеки. — Очнулся и прогнал. Я ещё несколько раз приходила в больницу, видела Вадима, тебя, его родителей, но только спрашивала у врачей как он, в палату не заходила.

Я медленно, сделав губы трубочкой, выдохнула, рискуя тоже разреветься.

— Прости, что я оставила письмо у себя, — показала она на зажатый в моей руке клочок бумаги. — Я хотела отдать его Вадиму, но он прочитал и вернул. Не взял. Наверно, у тебя тогда кто-то был, и он не хотел…

— Что? Мутить воду? Травить мне душу?

Какая деликатность! Зато сейчас, сволочь, выклевал мне всю печень.

Да чтоб тебя, Вадик!

Ну, по крайней мере, теперь понятно какого чёрта он сосватал меня к Ротману снимать квартиру, и с чего все эти далеко идущие выводы.

— Может, не хотел, чтобы ты поступила под давлением обстоятельств, — закончила свою мысль Анна. — Чтобы с твоей стороны это было взвешенное решение, не жалость, не милосердие.

— Жалость? Не дождётся, — хмыкнула я. — А своё решение я приняла ещё десять лет назад. Когда меня он тоже бросил. Некрасиво. Небрежно. Поменял на другую, словно я стоптанный тапок. Я бы и тогда его не простила, а сейчас — тем более. Мы не вместе, Ань. Я не девушка Ротмана.

— Тогда я не понимаю…

Она смотрела на меня, качая головой. И снова эта… надежда?

Но я смотрела на неё с ещё бо́льшей. И не знала, как ей объяснить, что эта записка не то, чем кажется. Но понять это, действительно, могла только я.

Я уже набрала воздуха в грудь, чтобы сказать: «Ну, если хочешь, попытай счастья. Вдруг он передумал. Вдруг ты всё же ему дороже, чем ему казалось. Вдруг дурак испугался, что такой искалеченный будет тебе не нужен, и ты тоже примешь решение из жалости», когда дверь распахнулась.

Ветер снова подхватил со стола листы и разметал по кабинету.

Мы обе обернулись — в дверях стоял мужчина.

Высокий, спортивный, обветренный солнцем и, наверное, морем.