Первая мировая: война, которой могло не быть - Василий Молодяков

В тот же день, после заседания кабинета, Грей окатил Камбона ледяным душем: «Ныне положение таково, что Германия соглашается не нападать на Францию, если Франция останется нейтральной в войне между Россией и Германией. Если Франция не может извлечь выгод из этого положения, то потому, что она связана союзом (русско-французским. — В. М.), участниками которого мы не являемся и условий которого не знаем. Это не значит, что мы ни в коем случае не захотим помочь Франции. Это значит, что Франция должна принять в настоящий момент своё собственное решение, не рассчитывая на нашу помощь, которую ныне мы не в состоянии обещать. Что касается вопроса об обязательстве помочь Франции, я (Грей. — В. М.) указывал, что у нас нет никаких обязательств. Я не раз заверял парламент, что наши руки свободны».

Это был уже верх цинизма, чтобы не сказать хуже. Камбон заявил, что отказывается передавать сказанное в Париж, и просил позволения сообщить, что ответа ещё нет. Грей сказал, что во всяком случае об отправке экспедиционного корпуса на континент речи быть не может. «Честь! Да знает ли Англия вообще, что такое честь?» — зло воскликнул посол после этого разговора.

Сохранить Антанту помогли консерваторы и немцы. Утром 2 августа лидеры оппозиции собрались в Лондоне и обратились к Асквиту с письмом, в котором предложили безоговорочную поддержку «во всех мероприятиях, которые будут сочтены необходимыми вследствие вмешательства Англии в войну», поскольку «было бы роковым, гибельным для чести и безопасности в настоящих условиях колебаться относительно поддержки Франции и России». Кабинет в этот день согласился, и то после жестоких споров, только на обещание защищать французские берега Ламанша от немцев. Оставалось обратиться к парламенту. «Ночь со 2 на 3 августа, — писал Полетика, — прошла, насколько можно судить, в частных переговорах Асквита с «пацифистами». Им дали понять, что, если либеральный кабинет распадётся, будет сформировано коалиционное правительство и что без них могут обойтись, так как благодаря поддержке консерваторов большинство в парламенте в пользу войны обеспечено». Четыре министра, включая лорда Морли, подали заявления об отставке. На заседании 3 августа Асквит принял её.

Утром того же дня в Лондон пришло известие о германском ультиматуме Брюсселю. Ссылаясь на продвижение французских войск вдоль реки Маас как на подготовку к вторжению в Бельгию, Берлин выразил «опасения», что эта страна не сможет себя защитить, и известил о неизбежности вступления своих войск на её территорию. В течение 12 часов Бельгии предлагалось «по-хорошему» согласиться или считаться врагом. Король Альберт и его министры отказались следовать диктату и обратились за помощью в Лондон. Лихновский просил больше не требовать от Германии соблюдения бельгийского нейтралитета. Грей отказался. Асквит объявил мобилизацию.

Через несколько часов Грей выступил в палате общин. «В чрезвычайно ясной и обоснованной речи, — писал Бенкендорф, — он сказал, что два весьма важных вопроса в кризисе затрагивают непосредственно достоинство и жизненные интересы Англии и что он ограничится трактовкой этих двух вопросов». Первый — Франция. Министр зачитал своё письмо Камбону 1912 г., но опустил последний — самый важный — абзац о военном сотрудничестве. «На Англии, — излагал посол его слова, — лежит долг чести защищать с оружием в руках французское побережье ввиду того, что Франция, считая своё побережье со времени соглашения с Англией (соглашение штабов флота от 10 февраля 1913 г. — В. М.) в совершенной безопасности, перебросила весь свой флот в Средиземное море, вследствие чего французские берега остались без всякой защиты. Англия не может позволить и не позволит напасть на них». Бельгия оказалась только на втором месте. Грей «сказал, что допустить нарушение нейтралитета Бельгии — значит скомпрометировать её независимость. В последний момент ему были сделаны предложения, имевшие целью купить английский нейтралитет за компенсации. Он отверг это предложение как не допускающее обсуждения».

«Речь была встречена с почти единодушным энтузиазмом», — продолжал российский посол. Лидер консерваторов и будущий премьер Эндрю Бонар Лоу «заверил правительство от имени своей партии в полном доверии и в полном одобрении принципов и выводов речи». Лидер лейбористов и тоже будущий премьер Рамсей Макдональд «заявил, что правительство не право и что интересы Англии требуют нейтралитета», но «отказался от голосования, сознавая, что очевидное большинство против него». Голосования не было — его заменили дружные аплодисменты депутатов.

«Уверенный в вотуме консерваторов, — пояснил Бенкендорф, — он (Грей. — В. М.) должен был стремиться получить голоса либералов или, по крайней мере, добиться, чтобы они прекратили активную оппозицию. Он воздержался также говорить об интересах России, нарисовав однако неизбежные результаты возможной германской победы. Отсюда получился самый свирепый вызов Германии. Речь была произнесена твёрдым тоном, ясно свидетельствовавшим о мысли о войне, но о войне, вступить в которую Англия была бы вынуждена не силою обстоятельств, а в силу занимаемого ею в мире положения и её интересов (курсив мой. — В. М.)». Последние слова заслуживают особого внимания. Посол прямо сказал, что Англию привела в войну драма глобализма, а не необходимость защищаться.

После германского ультиматума Бельгии и речи Грея в парламенте два министра забрали назад заявления об отставке, но Морли и министр торговли Джон Берне оказались непримиримы. 4 августа в половине десятого утра Грей телеграфировал в Берлин требование дать ответ, намерены ли там уважать нейтралитет Бельгии. Вскоре пришло сообщение, что немецкие войска вступили на её территорию. Германия могла эффективно наступать на Францию только через Бельгию, в обход короткой и тщательно укреплённой франко-германской границы[30] Грей послал вторую телеграмму, обозначив срок ответа — к полуночи по берлинскому времени или 23 часам по лондонскому, — и велел заготовить ноту об объявлении войны.

Вечером произошёл трагикомический случай. В британский МИД поступила непроверенная информация о том, что Германия объявила Англии войну. Ноту срочно перепечатали и отвезли Лихновскому вместе с паспортами дипломатов. Как только чиновник вернулся от него, из Берлина пришла незашифрованная телеграмма: Бетман-Гольвег сказал британскому послу, что ответа на ультиматум не будет, но войну не объявил. Дипломаты решили соблюсти приличия — забрать у Лихновского неправильный документ и заменить на правильный. Неприятную миссию возложили на Гарольда Никольсона, сына постоянного вице-министра, в будущем — известного дипломата. Около полуночи он приехал к послу, который уже лёг спать, категорически запретив, чтобы его будили. Добившись приёма, младший Никольсон заговорил о «маленькой ошибке, вкравшейся в текст». Лихновский молча указал ему на полуоткрытый пакет с паспортами — он даже не читал ноту, понимая, о чём в ней говорится.

Последний разговор британского посла Гошена, судя по его записи, с канцлером был более драматичным. Бетман «сказал, что шаг, предпринятый правительством его величества, ужасен до последней степени. Из-за одного только слова «нейтралитет», на которое в военное время так часто никто не обращает внимания, — ради какого-то клочка бумаги Великобритания собирается воевать с дружественной державой, которая имеет одно желание — оставаться с ней в дружбе. Этот последний ужасный шаг сделал бесполезными все его усилия в этом направлении, и его политика рассыпалась как карточный домик». Англичане сразу же предали гласности вырвавшиеся в минуту отчаяния слова о «клочке бумаге», представив их как отношение «тевтонов» к любым международным договорам и обязательствам. С тех пор этой фразой принято клеймить всю политику и Второго, и Третьего Рейха.

«Германский ультиматум Бельгии, — отметил Полетика, — спас «миротворческое» лицо Грея в последнюю минуту». Значение нарушения её нейтралитета сильно преувеличено. Оно стало лишь предлогом для вступления Англии в войну, подействовав на министров, парламент и газеты. Это избавляет нас от необходимости рассматривать вопрос о том, насколько серьёзным с точки зрения международного права в 1914 г. было нарушение договора 1839 г., который никогда не представлялся на рассмотрение английского парламента, не был им ратифицирован и, следовательно, не имел для Лондона законной силы. Грей сослался на него, потому что ему это было нужно. Он сказал Бенкендорфу: «В Англии мы верим в святость трактатов (договоров. — В. М.). Если мы позволим нарушить хоть один там, где может действовать наше оружие, всё здание рухнет. Европа существует на основе договоров». На это Лютц резонно заметил, что Англия при Грее в одностороннем порядке не раз нарушала международные договоры, начиная с Мадридской конвенции 1880 г. о Марокко, причём без предварительного оповещения других участников.