Королева - Розалин Майлз

Последний конюх постыдился бы вести себя как этот новоявленный принц. Вернувшийся из Шотландии Трокмортон стоял передо мной, не находя от возмущения слов, лицо его выражало целую бурю чувств.

— Скажите мне правду, сэр, — настаивала я. — Сейчас не время смущаться — говорите же!

— Мадам, король — горький пьяница! — выпалил Трокмортон, дергая себя за рыжую бороду. — Похоже, в Англии мать-графиня держала его в ежовых рукавицах, воспитывала образцового придворного — заставляла ездить верхом, фехтовать, танцевать, учить итальянский и французский. Теперь он словно с узды сорвался — пьет без просыпу, к завтраку напивается до положения риз и потом пьянствует весь день напролет!

Господи Всемогущий! Какое скотство!

— И?..

— И с пьяных глаз поносит королеву черными словами за то, что она не добьется от парламента признания его царствующим королем — сама она в этом не властна, а лэрды перечат ей во всем…

Царствующим королем — помнится, сестрица Мария из-за этого же воевала со своим парламентом. Филиппу мало было титула короля-супруга, он когтями и зубами бился за признание своего верховенства над женой.

Поглядите же, что сталось с обеими Мариями на ярмарке мужей!

И меня еще убеждают выйти замуж?

Остальное я угадала без труда:

— Он пьет, оскорбляет ее — и за это она не допускает его до себя?

Трокмортон кивнул:

— И посему он считает себя вправе искать развлечений на стороне…

— Он ударился в разгул?

Трокмортон слегка порозовел, но он был человек закаленный.

— Король путается с последними городскими потаскушками, с Грассмаркета и с Каугейта — за то, что он принес во дворец нечто такое, что не из дворца вынес, королева отлучила его от своей постели и своего общества.

Я только что не рассмеялась. Значит, этот дурачок подцепил французскую болезнь! Человек, который спал с королевой, променял ее на грязных уличных девок! Какой мерзостью обернулись мальчишеские мечты о троне и королевины грезы о любви! Каменное сердце и то сострадало бы ей!

За окном деревья роняли последние листья; те, что еще держались, жалобно трепетали на ветках, напоминая: лето умирает, неотвратимо наступает зима.

А к Новому году? Я собрала мужество для следующего вопроса.

— Что слышно о ребенке? Ведь это только слухи? Не мог же такой короткий и неудачный брак принести плоды?

Трокмортон явно предпочел бы ответить иначе.

— Простите, мадам, но мне сказали об этом четыре фрейлины, которые служат Ее Величеству с пяти лет, — она беременна!

О, Господи, за что Ты меня караешь?

Мария беременна?

В голове лихорадочно проносилось: законный, католический наследник мужского пола, из рода Тюдоров…

Никакой надежды объявить его ублюдком, незаконнорожденным, как сына этой дурочки Екатерины Грей, — а у меня по-прежнему ни мужа, ни ребенка!

Новая жизнь — ив тоже время смерть — смерть моему спокойствию, смерть надеждам на Робинова сына от этого брака, сына, который стал бы моим наследником, крестником, моим!

Судьба словно нарочно решила меня добить.

На следующий день, когда я стояла у себя в комнате, а мои женщины суетились вокруг — мы обсуждали новые парадные туалеты к открытию парламента и зимним празднествам в Уайтхолле, — Кэт, разбиравшая очередной тюк с тканями, вдруг застыла. «Вот, дайте Ее Величеству эту кисею, серебряную, — обратилась она к Марии Радклифф. Потом схватилась за бок, под грудью. — И отложите черный бархат, — сказала она Кэт Кэри, — после решите с мистрис Парри». Она оперлась о стол, словно легонько задохлась, потом вернулась к делам. А на следующий день умерла.

Моя Кэт, моя учительница, утешительница, нянька, мать — как мне тебя не хватало — и как недостает по сей день!

Рождение и смерть — как они сталкиваются постоянно, словно ледяные горы, о которых болтают моряки! В ту же неделю, когда мы прощались с Кэт, я гуляла одна посреди горестно умирающих Гемптонских садов, как вдруг рядом возник Сесил и с ним комендант Тауэра, сэр Эдвард Уорнер. Вопреки обыкновению мой спокойный «Дух» был почти не в себе. «Говорите же, выкладывайте! — рявкнул он. — И не вздумайте оправдываться, скажите Ее Величеству то, что сказали мне!»

Комендант Тауэра был бледен как смерть.

Неужели он пришел сообщить о смерти?

Грех ли это, Господи, что мысли мои сразу обратились к Екатерине Грей и ее сыну, — вот хорошо бы, если б скоротечная, тюремная лихорадка унесла обоих…

Однако мрачное лицо Сесила говорило:

«Тщетная надежда!», а его сердитый вид: «Хуже и быть не может!»

Так что же стряслось? Я чувствовала, что тьма сгущается.

— Ваша кузина, леди Екатерина Гертфорд…

— Грей! — взвыла я. — Она — леди Грей, не графиня Гертфорд, Высший церковный суд объявил их брак недействительным!

— Леди Грей… — торопливо поправился он, сбился и замолчал.

— Выкладывайте! — мстительно потребовал Сесил.

— Разрешилась вторым ребенком.

Мой голос прозвучал совершенно безжизненно. Можно было и не спрашивать, и так все ясно.

— Сыном? Живым и здоровым, как и его брат?

Как же новые наследники подступают к самому моему трону! Никакой пощады Екатерине и ее сообщнику! Подкупили они тюремщиков или комендант сжалился над «молодыми супругами, которые так любят друг друга», мне безразлично. Но этим голубкам уже не миловаться.

Я изрекла свою волю, и все свершилось: Гертфорда отправили в изгнание, племенную кобылу Екатерину — в деревенскую глушь, под самый строгий надзор.

Да, конечно, я помнила свою жизнь в Вудстокском заточении. Вудсток… При одном слове замирает сердце! Но ведь я ничем не заслужила тогдашних бед! А Екатерина… Ах, поберегите свою жалость для тех, кто ее заслуживает!

Исключите и мою безмозглую кузину, Марию Шотландскую, ведомую, подобно Екатерине, лишь женской сутью, не разумом — лишь тем, что свербит у нее под юбками, а не сохраняется под париком. Лэрды возмутились против пьянчужки-»короля», нашли тысячу способов его унизить, что толкнуло его в еще больший разгул и буйство, уместное в притоне разврата, но никак не при королевском дворе.

«За какую-то выдуманную обиду он ударил по лицу престарелого шотландского герцога и разбил ему щеку в кровь, — писал Рандольф. — Он требует королевских почестей даже от лиц королевской крови».

Мариин сводный брат Морей, ублюдок, но королевской крови, поднял мятеж. Мария подавила восстание, и, хотя он был ее ближайшим другом и сподвижником, объявила Морея с сообщниками вне закона.

Письмо, в котором это сообщалось, дышало отчаянием — все вынужденные бежать с Мореем были друзья Англии, на которых можно было полагаться — насколько вообще можно полагаться на скользких, своекорыстных шотландцев!