Warhammer 40000: Ересь Хоруса. Омнибус. Том I - Дэн Абнетт

— Да никто не посмеет…!

— Ещё как посмеют, друг мой. Достаточно призадуматься, почему предатель решился на столь рискованный ход именно против меня? Ну конечно, потому, что я имел причины поверить Воителю и перейти на его сторону. Вот что они скажут, Габриэль, и поэтому нам нужно немедленно отправляться к Истваану V и омыть его кровью отступников!

УДЕРЖАВШИСЬ ОТ СИЛЬНОГО ЖЕЛАНИЯ лишний раз подойти к законченной статуе, Остиан уселся на обшарпанный металлический стул в нескольких шагах от неё. Настал миг, известный любому творцу — работа завершена, пора отложить в сторону перо, долото или кисть, и, отступив назад, критическим взглядом оглядеть дело своих рук. Теперь его труд принадлежал грядущим поколениям, и, глядя в немного затененные шлемом мраморные глаза Повелителя Людей, Остиан понимал, что скульптура достойна места в истории.

Она возвышалась над ним, безупречная фигура чистейшего мрамора, каждый изгиб Императорской брони, выведенный с почтением и любовью, прибавлял ей толику величия и несравненной красоты. Огромные наплечники, украшенные яростными орлами, обрамляли высокий, древнего образца шлем, увенчанный гребнем конского волоса столь тонкой резьбы, что самому Остиану казалось, будто он волнуется в прохладном воздухе студии, разгоняя мраморную пыль и клочки полировочной бумаги.

Гигантский орел на груди Императора готов был взлететь, столь ярким и живым выглядел он на первый взгляд. Молнии, вырезанные на поножах и наручах доспеха, придавали статуе грозный вид, мощь живого существа, на миг замершего в величественной позе. Долгий плащ спадал с плеч Императора, словно молочно-белый водопад, и величие его, отображенное в мраморе, было столь явно, что сам Владыка Империума не сумел бы взглянуть на статую без восхищения.

Золотой венок, последний идеальный фрагмент, оттенял своим блеском ледяное великолепие мрамора, и Остиан вдруг перестал дышать, не в силах оторваться от созерцания скульптуры, преисполненный чистого восхищения перед совершенным творением собственных рук.

Критики по-разному охарактеризовывали Делафура на протяжении его карьеры, его называли перфекционистом, говорили, что его стремление к совершенству в мельчайших деталях — нечто вроде навязчивой идеи. Сам он всегда считал, что художников себя может называть лишь тот, кто именно так относится к своим работам. Да и стремился Остиан вовсе не к совершенству, ему всегда хотелось передать в статуях то, что называют «правдой жизни».

Он вспомнил день, когда сервиторы притащили в его студию огромный блок чистого мрамора. С тех пор минуло почти два года, и за это время он почти каждую минуту трудился над статуей или думал о ней, не успокаиваясь даже во сне. На самом деле, если принять в расчет грандиозность замысла, а особенно то, насколько великолепным вышел образ Императора, работа была закончена Остианом в поразительно короткий срок.

«Займись я этим на Терре, — подумал Делафур, — управился бы лет за пять, самое меньшее». Свою роль сыграло происходящее в 28-ой Экспедиции и возникшие у Остиана неприятные мысли, из-за которых последние несколько месяцев он жил затворником.

Скульптору пришло в голову, что неплохо бы узнать последние новости о ходе Великого Похода. Какие новые цивилизации приведены к Согласию, какие великие подвиги совершены?

Впрочем, мысль о том, что он должен покинуть студию, наполнила Остиана волнительным трепетом. Ему представились толпы окруживших его поклонников, пораженных новым шедевром мастера; обычно он избегал восторженных толп, но в такие моменты, как сейчас, был счастлив разделить их восхищение.

Делафур никогда не прибегал к ложной скромности, гениальность скульптора позволяла ему спокойно воспринимать похвалы. К тому же, через несколько дней, месяцев или даже лет его зоркие глаза отыскивали недостатки в собственных работах и заставляли раздумыать над тем, как сотворить нечто действительно совершенное.

Если художник не видит упущений в своих трудах, то как он может считать себя гением? Каждое из его творений должно стать ступенью на пути к новым вершинам мастерства, к пику, с которого можно будет обозреть прошлое и порадоваться, что жизнь прожита не зря.

Сняв рабочий комбинезон, Остиан аккуратно сложил его, и, тщательно разгладив ткань, повесил на спинку стула. Он решил, что уже достаточно налюбовался делом своих рук в одиночку, и пора приглашать тех, кто сможет восхититься статуей вместе с ним. Отныне она уже не принадлежала Делафуру, ибо скульптор всегда делил свои работы с миллионами зрителей, восхищались те его трудом или же нет.

В такие моменты он понимал, откуда в сердцах мастеров, подобных Серене д’Ангелус, появляется опасный червячок сомнения в себе. Любой творческий человек, будь он художником, скульптором или композитором, страшится, что работа, в которую он вложил часть души, будет отвергнута или осмеяна…

Холодный ветерок ворвался в студию, и Остиан услышал напевный голос:

— Что ж, сходство невероятное.

Подпрыгнув от неожиданности, Остиан резко обернулся и увидел стоящего прямо у него за спиной устрашающе прекрасного примарха Детей Императора. В отличие от прошлого визита Фулгрима, на этот раз он явился в студию один, без Гвардии Феникса. Поняв это, Делафур почему-то тут же вспотел, хотя в студии было довольно прохладно.

— Повелитель, — Остиан опустился на одно колено. — Простите, я не слышал, как вы вошли.

Безразлично кивнув в ответ, Фулгрим прошел мимо него, слегка задев по лицу полой длинной фиолетовой тоги с серебряной вышивкой, обернутой вокруг могучего тела. Из-за пояса выглядывала золотая рукоять неприглядного темно-серого клинка, пышный лавровый венок украшал высокое чело примарха. Лицо Фулгрима казалось неживым, так много слоев густого белого грима было нанесено на него, а глаза и губы примарха обильно подкрасили чрезмерно яркой фиолетовой и золотой тушью.

Чего хотел добиться Фулгрим такой «боевой раскраской», Остиан не догадывался, но видел, что в итоге получилось нечто крайне вульгарное и гротескно нелепое. Больше того, примарх ещё и вел себя словно бесталанный театральный актер Старой Земли, изображающий коронованную особу. Крайне манерным жестом он приказал Делафуру подняться на ноги, а сам тем временем замер подле статуи, глядя на неё с выражением, неразличимым под плотными слоями грима.

— Я запомнил его именно таким… — Остиан услышал нотку грусти в голосе примарха. — Много лет минуло с тех пор, конечно же. Но тогда, на Уланоре, он выглядел не совсем так. Помниться, в тот день он казался холодным, безразличным ко всему, даже отстраненным.

Скульптор старался не глядеть в глаза Фулгрима, чтобы тот не смог прочесть удивление Остиана его внешностью. Бескрайняя гордость прекрасной статуей куда-то улетучилась при появлении примарха, и теперь Остиан с замиранием сердца ждал, что же скажет Феникс по поводу образа своего отца.

Обернувшись, Фулгрим одарил его равнодушной кислой улыбкой, будто расколовшей фарфоровую маску белил, туши и помады. Слегка расслабившись, Остиан тут же заметил в темных, аметистовых глазах примарха враждебность, испугавшую его до дрожи в коленях.

Улыбка слетела с губ Фулгрима вместе с тяжелыми, резкими словами:

— Чудесно. Ты, Остиан, просто не мог найти лучшего времени для работы над статуей Императора. Скажи, что кроется за этим? Наглое невежество? Полнейшая глупость? Бессмысленное мальчишество?

Делафур понял, что последние островки спокойствия в его душе заливают волны паники, и не нашел достойного ответа на неожиданную грубость примарха.

Тот медленно подошел вплотную к несчастному скульптору, и у того немедленно затряслись поджилки от наполнившего разум безотчетного страха, гневный взгляд Фулгрима словно пригвоздил Остиана к полу. Повелитель Детей Императора медленно обошел Делафура по кругу, пока тот капля за каплей терял остатки храбрости.

— Мой лорд… — прошептал Остиан.

— Смотрите, оно говорящее! — фыркнул Фулгрим, толкая Делафура в грудь. — Ты — просто червяк, недостойный открывать рот в моем присутствии! Ты, посмевший назвать мои работы «чересчур идеальными», и в насмешку создавший столь совершенное творение, прекрасное в каждой детали. В каждой, кроме одной…

Остиан поднял голову, всматриваясь в темные озера глаз примарха. Даже будучи вне себя от ужаса, он увидел в них страдание и тоску, куда более жуткие, чем его собственный страх, он увидел истерзанную душу, сражающуюся с самою собой. Он увидел, как в фиолетовой глуби сражаются две воли, одна из которых жаждет его крови, а другая молит его о прощении.

— Фулгрим, мой господин, — пробормотал Делафур сквозь слезы, катящиеся по щекам, — я не понимаю…

— Конечно, нет, — отмахнулся тот, наступая на Остиана и шаг за шагом приближаясь к статуе. — Как и Император, ты слишком увлекся своими — несомненно, важными! — личными делами, не желая знать о том, что происходит вокруг. Тебя не заботили исчезнувшие неизвестно куда Летописцы, не интересовали забывшие тебя друзья. Все, что когда было тебе дорого, рухнуло в ничто, и что же ты сделал? Заперся в своих покоях и отдался «великой» цели?! Точь-в-точь как и он…