Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Ну, за что же вы злитесь? Не за то ли, что я сказал, что сделал неблагодарных? А вы разве обошлись без них? Да и есть ли кто-нибудь, находящийся выше толпы, кто не нажил их себе?

— Ваше величество должны были делать иногда исключение, — сказала я, вставая. — Вы поражаете без милосердия всё, что вас окружает… Разве думаете вы, что к словам вашим невнимательны? Каждое из них часто рождает зависть или ненависть… Конечно, я не передам Жюно, что вы сказали сейчас; но другие могут услышать это, другие могут пересказать… И знаете ли, государь, какое зло сделали бы вы? Знаете? Это была бы не досада, как у маршала Ланна, который горячо любил вас, но в то же время обходился с вами хуже, чем со своим денщиком; это была бы не ворчливость, как называете вы сами ее, когда обижается маршал Ней; нет, это было бы совсем иное. Это была бы смерть для человека, который любит вас так, как не любили вы его никогда.

Я упала в кресла совершенно истощенная. Не знаю, откуда взялось у меня столько смелости, но в эту минуту я сказала бы что-нибудь и еще более сильное. Когда я говорила о маршале Ланне, император кусал себе губы и явно казался в замешательстве: я напомнила ему о неприятном, потому что Ланн в самом деле обходился с ним иногда очень странно. Да Ланн и не любил его, как Жюно. Как генерал он пользовался уважением и известностью и не был созданием Наполеона, как Жюно. Маршал Ней тоже. В нем даже скрывалось какое-то чувство, близкое к неприязни, потому что он принадлежал вначале к Рейнской армии, а все, кто был оттуда, никогда не переставали питать какое-то предубеждение против Моро, и это ненеизменно обращалось против Наполеона. К этому присоединялась еще мысль: я велик и без него… Так что я поразила верно, и Наполеон некоторое время глядел на меня почти с неудовольствием; он хотел скрыть свое чувство, но оно выражалось на его лице.

— Просто непостижимо, как вы похожи на свою мать, когда сердитесь! — сказал он мне с полуулыбкой. — Вы, право, так же вспыльчивы, как она.

— Вы не великодушны, государь! — отвечала я еще с трепетом. — Вы знаете, что я сейчас не могу двинуться, а между тем уже очень давно, более десяти лет назад, я сказала вашему величеству, что никогда не буду слушать от вас ни одного неодобрительного слова о моей матери.

— Ну? — сказал он с самым странным выражением и посторонился, как бы давая мне место. — Кто же вас удерживает? Чего вы ждете?

— Вашего ответа, государь.

— Какого ответа?

— Которого я пришла просить у вас для Жюно. Я не оставлю вашего величества, пока не получу его, хотя бы должна была много перенести для этого.

Он остановился, поглядел на меня несколько секунд и сказал как бы самому себе:

— Странная женщина!.. Железный характер. И как вы ладите с этим бешеным Жюно?

— Угодно ли вам знать, государь?

— Да.

— Я буду иметь честь прислать вам некоторые письма его. Да вы сами велели мне это.

— А что, он очень нездоров?

— Кажется, что так, государь. Вы, может быть, помните, что несчастная голова его вся покрыта ранами, некоторые получил он очень давно…

— Да, да!.. Это благородные, прекрасные раны. Жюно был храбрый малый, он шел в огонь, как на бал…

— Он доказал вашему величеству еще недавно, что не думал о своей жизни, когда надобно было служить вам, государь, и отечеству.

Он поглядел на меня, как бы требуя, чтобы я объяснила свою мысль; я этого и хотела и продолжала:

— Правда, вы не столь памятливы к близким событиям, как к прежним, но, повторяю, Жюно не думает ни о своей крови, ни о своей жизни, когда надобно служить вашему величеству.

Тут он, кажется, вспомнил. Вот событие.

Когда мы возвращались в Париж летом 1811 года, Жюно еще страдал от следствий раны, полученной им в Рио-Майор, в Португалии, в январе того года, во время отступления Массена. След ее еще так мало изгладился, что, надо сказать правду, даже лицо его изменилось несколько от этого. Император, с быстротой орла видевший всё, тотчас заметил эту перемену в Жюно. Настроение императора было в то время беспокойно: дела с Россией запутывались, дела в Испании шли дурно, Германия волновалась. Наполеон был болен нравственно, и эта болезнь выражалась иногда жестокими словами.

В первое воскресенье после нашего возвращения Жюно был в Сен-Клу у обедни. Император остановился, когда проходил мимо него, поздоровался и потом стал рассматривать его с величайшим вниманием.

— А, а! — сказал он наконец. — Так вот та знаменитая рана, о которой столько кричали английские газеты. Она сделала тебя совершенно безобразным, Жюно.

Жюно передал мне эти слова и, как я видела, с неудовольствием. В самом деле, можно что-нибудь другое сказать человеку, который, будучи генералом, подвергает свою жизнь опасности, как простой офицер. Жюно обиделся на них.

— Почему ты не отвечал ему? — спросила я Жюно. — Все от того, что ты и многие другие позволяете ему слишком много. Вспомни, говорит ли император когда-нибудь мне неприятное слово? А почему? Да потому что он знает: я буду отвечать ему не шутя.

Жюно глядел на меня мрачно. Я хотела придать ему решимости, мужества, настаивала и говорила долго.

— В самом деле, ты, кажется, говоришь дело, — ответил он наконец. — Если он еще раз скажет мне одно из тех жестоких слов, которые оскорбляют… — он остановился, но я видела в нем твердую решимость, и радовалась, потому что тут вопрос шел о том, чтобы его понимали.

В следующее воскресенье император, проходя мимо парижского губернатора, опять остановился и опять не нашел сказать ему ничего другого, кроме своей фразы о его ране: «Ах, Жюно, как она обезобразила тебя!»[242]

Жюно сначала побледнел, потом покраснел, как сказывал мне после Дюрок; но волнение его тотчас прошло. Он низко поклонился императору и сказал ему с особенным выражением:

«Я гляжу на себя совсем иначе, государь, и уверен, что стал красивее от этой раны: я получил ее на службе вашему величеству».

Император закусил губы. Ему самому было странно услышать упрек, хотя скрытый под такой формой, что привязаться к нему было нельзя. Он долго глядел на Жюно и пошел далее.

Никогда потом он не говорил ему о его ране. Об этом-то я и намекнула ему, и, вероятно, он вспомнил это, потому что кинул