Остров отчаяния - Патрик О'Брайан

Стивен оставил капеллана и священника в прохладе паперти: английский акцент латыни Фишера делал часть сказанного непонятным португальцу, а благочестие отца Гомеса настолько превосходило его образованность, что он частенько затруднялся подобрать слово, но, несомненно, они нашли общий язык, тараторя с большой скоростью. Стивену казалось, что понимание достигалось в меньшей степени словами, больше с помощью симпатии и интуиции.

Орехи ятрофы оказались превосходного качества, а буревестник — истинный белым буревестником, а не большим бакланом или чайкой, как опасался Стивен. Великолепное приобретение, хотя в сильно разложившемся состоянии, поэтому пришлось поторопиться обратно на корабль, пока оно не развалилось на куски. После краткого визита к своим пациентам и беседы с Мартином, Стивен забрал птицу в свою каюту, составил точное описание оперения и внешних органов в своем журнале, а затем, задыхаясь от зловония, залил спиртом для позднего препарирования.

Стивен раскурил сигару, немного подумал и продолжил:

«Благодаря этому любезному священнику теперь я могу с легким сердцем отказаться от белого эквадорского буревестника. Замечательно, что я повстречался с ним, возможно, это третий святой человек, встреченный мной. Какой же он излучает свет, самое редкостное из качеств! Фишер в этом очень уверен. Бедняга в печали, я чувствую, но в чем заключается проблема, не могу сказать. Будет очень жаль, если это что-нибудь столь банальное вроде скрытого сифилиса, хотя, Боже святый, как часто я видел это во всех чинах и сословиях, ведь старина Адам в нас силен и невоздержан. Вопрос: будет ли такой человек, как Грант, переделан отцом Гомесом? Если время позволит, я проведу эксперимент. Крайне озлобленный человек, с долгой, тяжелой и невознагражденной службой — за почти двадцать пять лет все надежды испарились. Как же он обижен на Д. О.!

Как я понимаю, он не участвовал ни в одном сражении, тогда как тело Джека крест-накрест испещрено их отметками: Макферсон указал на это, когда Джек разделся для купания, молодые джентльмены с благоговением рассматривали шрамы, а Грант страстно вскричал: „это все удача, все удача — никто не может быть ранен по своему выбору — у человека может быть вся храбрость и решительность в мире и никаких ран, чтобы доказать это“. Он связывает отсутствие своего продвижения с общим заговором в Уайтхолле или где-нибудь еще, ревностью и тем фактом, что его происхождение неясно. „Если бы мой отец был помещиком, генералом и членом Парламента (увесистый камень в сторону Д. О.), я бы, возможно, получил звание кэптена лет пятнадцать назад и даже раньше“. Хотя несостоятельность этого аргумента должна быть очевидна даже для него самого, поскольку он служил под командованием адмирала Троубриджа, сына пекаря.

Как и большинство моряков, помимо своей профессии Грант мало что знает. Прочел, конечно, некое количество книг — больше, чем большинство ему подобных, но позднее чтение — бесполезная основа для чего-либо. Убежден, что никто больше не делал так, как он, и просто фонтанирует бесплатными инструкциями. Недостаток скромности, прекрасный образчик самодовольства. Конечно, он совершил замечательнейшее путешествие, но, слушая его рассказы, можно предположить, что это именно он без посторонней помощи обнаружил и Новую Голландию, и Землю Ван Димена, что вовсе не так. И все же, даже Д. О., стандарты которого весьма высоки, признает, что Грант — превосходный моряк и крайне добросовестный и сознательный человек: содержит старуху мать и двух своих незамужних сестер на лейтенантском жаловании — восемь гиней в месяц. Не говорит непристойностей и старается прекратить глупую болтовню офицеров морской пехоты.

Точный и формализованный человек, лишенный любезности. Он в хороших отношениях с Фишером, выслушивающим его замечания о пелагианской[14] ереси с примечательной выдержкой. Грант же претендует на то, что знает Библию не хуже Свода Законов Военного времени. Я не богослов, и мало знаю об основах этих недавних сект, за исключением отрицания ими того, что сами они называют отвратительным суеверием мессы, но, как подсказывает мой опыт, прежде всего эти еретики обеспокоены вопросами этики: мистицизм и древнее благочестие кажутся чуждыми им и их респектабельным, а иногда великолепным, современным строениям. Не уверен, способен ли хоть один из таких убежденных последователей прочувствовать отца Гомеса?

Не могу сказать. Также не могу сказать и о том, что принесут мне следующие несколько дней в лазарете с заключенными: ранние симптомы таковы, что я должен быть уверен в своих суждениях — увы, слишком ясных, — если бы не этот латентный период, вопреки всем авторитетам от античности до наших дней.

После столь многого, чего не знаю, приятно написать, что я поставил на ноги несчастного Хирепата, тайком проникшего на борт из любви к миссис Уоган. И когда я раскрыл его тайное прибежище, небольшую щель между двумя бочками, в котором тот продержался неделю, и судьбу, к которой он себя приговорил, то не знаю, чем больше восхищаюсь: его преданностью, силой духа или безрассудством. Неприлично с моей стороны осуждать его фатальное упрямство, хотя я и могу сожалеть о нем. Она же, несомненно, не осталась глуха к этим… убедительным доказательствам привязанности, что объясняет любопытную сценку, когда я впервые привел ее на ют, сценку, которой я долгое время не мог найти объяснения.

Ответ начал складываться в моем уме, когда я обнаружил его в полутьме коридора, ведущего к каюте миссис Уоган: он стоял на коленях и — как второй Пирам[15] — говорил с нею через отверстие для передачи пищи и прочего. Я отступил за переборку, то есть временную стенку, чтобы удостовериться в своем предположении: другие тоже пытались вступить с ней в незаконное общение, а мичманы вообще проделали из кокпита отверстия, чтобы подглядывать за ее прелестями, но это был Хирепат. С его стороны разговор состоял по большей части из выражений привязанности, не особо оригинальных, но довольно трогательных в своей очевидной искренности, и восклицаний. С её стороны я мало что различил, кроме этого струящегося странного смеха — исключительное счастье радости на сей раз, но стало ясно, что они давно знакомы, их отношения близки, и ей приятно иметь друга в этой изоляции. Они так сильно увлеклись беседой, соединив руки через отверстие, что Хирепат не услышал, как подошел мичман, спешащий из кокпита.

Я кашлянул, чтобы предупредить, но напрасно. Его обнаружили. Будучи спрошен, что он тут делает, Хирепат с мучительным затруднением ответил, что хотел помыть внизу руки и заблудился. Мичман, молодой Байрон, оказался весьма добр — сказал, что Хирепат должен помнить о своих обязанностях: разве он не знает, что вахта сменилась, и, даже если он побежит, то несомненно пропустит перекличку?