Серьезное и смешное - Алексей Григорьевич Алексеев

где нужно было получить обратный билет. Но командировка была просрочена, и билета мне не давали — стали гонять из комнаты в комнату. Раздраженный, обессиленный, стоял я в каком-то коридоре возле комнаты, где уже побывал, не решаясь войти в другую… Вдруг:

— О! Товарищ Алексеев! Что вы здесь делаете? И чего это у вас выражение лица прямо как с кладбища? — услыхал я абсолютно южный говор. Рядом со мной стоял полный человек, улыбающийся, казалось, не только лицом, но и руками, животом, всей фигурой.

— Не узнаете? Уточкин.

Должно быть, на моем лице толстяк прочел такое удивление, что счел нужным успокоить меня:

— Не бойтесь, я не Сергей Исаевич с того света, это я взял себе его фамилию за псевдоним.

— Вы артист?

— Что я, с ума сошел?! Я — администратор.

— А-а… В каком театре работаете?

— В театре?! Ха! В театре пусть работают шлапаки (слово это я запомнил, но что оно означает, забыл спросить)! Я уполномоченный по Шаляпину. Ну, вожу Шаляпина.

— О-о… А я и не знал, что Федор Иванович здесь, в Петрограде!

— Вы не знали? Так я тоже не знаю! Он вовсе в Симферополе, а здесь его вагон.

— Подготовляете его гастроли?

— Какие могут быть гастроли? Я приехал за его семьей. Или нет, кажется, за вещами, не помню.

— Как это не помните? Ничего не понимаю.

— Ну я забыл, что у меня в командировке написано, вещи или семья, факт тот, что Шаляпина я не привез, а вагон колбасы-таки привез. А вы что привезли? Что увозите? Ничего?! Как — ничего? Нет, честное слово, шлапак! Едет из Ростова пустой! Там же рыбец!! А туда везите камешки для зажигалок, там они на вес золота, и очень портативно. Не хотите? Как хотите. Ну а что вы здесь стоите, как бедный родственник?

Узнав про мою беду, Уточкин рассмеялся:

— Шлапак! Билет ему нужен! Тоже проблема! Идемте!

Не знаю, что подействовало — имя Шаляпина или симферопольская колбаса, но через пять минут билет у меня был.

Приковылял я домой, а там ждет самая старшая моя сестра Ольга, та самая сестра, которую в 1905 году, когда нас выслали за границу, привезли на вокзал жандармы. И тут душа моя, разум мой повернулись на сто восемьдесят градусов: полярные они люди, этот лже-Уточкин и иже с ним и сестра Ольга и те, кто с ней.

Была она по тогдашним понятиям человеком со странностями: небольшого роста, одетая по каким-то своим правилам гигиены, вооруженная тремя пенсне: одно для чтения, другое для улицы, третье вообще для жизни. Вечно углубленная в свои мысли, благодушно-слабохарактерная в быту и сурово-непримиримая в политике, она принадлежала к той когорте старых большевиков, которые поражали своей огромной эрудицией и своей малой заинтересованностью в благах земных. Партийная кличка ее была «Антонина».

Помню, в шестнадцатом году она пришла навестить меня осенью, в дождь в рваных башмаках. Я уговорил ее взять двадцать пять рублей на новые (а стоили они шесть-восемь рублей), но через неделю встретил ее на Невском в тех же рваных.

— Ты не обижайся, — сказала она застенчиво, — нужно было собрать для одного… Словом, я отдала…

И повел я ее за ручку в магазин и обул.

В семье у нас над ней постоянно подшучивали, так как ее жизненные принципы, манера держать себя с людьми были несколько иными, чем те, по которым жили средние интеллигентные семьи, как наша. Например, была у нас горничная, деревенская девочка лет шестнадцати, Фрося; подруги и кавалеры звали ее Фроськой, а Оля величала ее Ефросиньей Матвеевной. Когда ночью дворник открывал ей ворота и протягивал руку за гривенником, она крепко пожимала ему руку, так как считала, что чаевые унижают дворниково достоинство. Когда отец, поддразнивая ее, спрашивал: «Оля, когда же ты выйдешь замуж?» — она вспыхивала, меняла пенсне, несколько мгновений как бы изучала отца и потом говорила: «Попрошу без пошлостей!»

И тут же сама вместе с нами смеялась.

Но когда дело доходило до разговоров политических, она или отмалчивалась — негоже ей было дискуссировать с отцом, он был кадетом, — или забрасывала его уничтожающими цитатами и репликами.

И вот бывают же такие совпадения. Как-то соседка по дому Б. М. Федорова дала мне книгу Леонида Шинкарева «Длинная командировка», про ее мужа, старого большевика. Читаю и вдруг… про Олю! В марте 1917 года в Петроградском комитете разбирался вопрос о восстановлении в партии Михаила Х., жена которого оказалась провокатором: «С сентября 1907 года по 1910 год она состояла на службе в Петербургском охранном отделении и провалила сто девятнадцать работников». М. И. Калинин сообщил, что рабочие в районах выражают Х. доверие, товарищ с завода Айваз говорит, что его считают честным человеком. Большинство за восстановление. Кто против? Товарищ Антонина. Ольга Григорьевна! Оля, моя непримиримая Оля! Потому что «речь идет о чести партии» и она не допускает никаких компромиссов!

Через год после Октябрьской революции, когда разруха в стране росла и жить становилось все труднее, отец раздраженно говорил: «Что может быть хорошего, когда Оля взяла власть в свои руки!»

Вот ее я и застал у себя дома. Каким-то неистощимым оптимизмом, непоколебимой уверенностью была она напоена, но ботинки ее напоминали те, из 1916 года! И водонепроницаемостью не обладали. Зато шуба на ней была! Манто из первоклассного котика!

— Оля! Откуда у тебя такое манто?!

— Какое манто? Ах, пальто? Это нам выдали из реквизированных.

— А что это за нитки висят внизу?

— А оно было слишком длинное, так я кусок отрезала… — И смеется как-то по-детски.

Да, очень заметно, очень резко разделилась петроградская публика: четче выявились чувства порядочности, дружбы, человечности, но и всяческая дрянность человеческая вылезла наружу.

И две эти встречи, с «Уточкиным» и с Олей, случившиеся непосредственно одна за другой, такие разные, опять ударили по моей психологии, психологии российского интеллигента, и еще приблизили ее к психологии интеллигента советского.

Через несколько дней я уехал в Москву, и там меня пригласили в театр «Мобалин» — Московский балет и интермедии — как актера и конферансье.

Во время этого сезона я завел знакомство и далее дружбу со многими московскими театральными и литературными людьми — с директором театра Корша Морицем Мироновичем Шлуглейтом, а через него и с артистами этого театра: Николаем Мариусовичем Радиным, Еленой Митрофановной Шатровой, Василием Осиповичем Топорковым, Верой Николаевной Поповой, Анатолием Петровичем Кторовым, Борисом Яковлевичем Петкером и многими другими.

Много лет театр Корша по составу артистическому и по репертуару соперничал с Малым театром и нередко побеждал в этом соревновании.

Мориц Миронович Шлуглейт, умный, образованный, энергичный, предприимчивый и талантливый человек, был бесталанным актером,