Расскажи, как живешь - Агата Кристи

Внезапно заявляется черкес на водовозной тележке.

Картинно размахивая длинным бичом, он горланит какую-то песню. Тележка выкрашена ярко-голубой и желтой краской. Баки для воды синие, на черкесе высокие сапожки и пестрый наряд. Все вместе еще больше напоминает сцену из русского балета. Черкес слезает с тележки, щелкает бичом и стоит покачиваясь, продолжая петь. Совершенно очевидно — он безбожно пьян! Очередной сюрприз нашего экономного Мишеля!

Черкес, естественно, тут же уволен, а его место занимает степенный и меланхоличный Абдул Хассан, который уверяет, что умеет ухаживать за лошадьми.

Мы отправляемся обратно, и в двух милях от Шагара у нас кончается бензин. Макс набрасывается на Мишеля, и бранит его на чем свет стоит. Тот, воздев руки к небу, сетует на чудовищную несправедливость.

Он не стал тратить деньги на бензин — ведь сначала нужно использовать тот, что есть!

— Болван несчастный! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты заправлял полный бак и Срал еще запасную канистру?!

— Для лишней канистры места нет, и потом, ее ведь могут украсть!

— Но почему у тебя бак оказался неполным?!

— Я хотел проверить, на сколько хватит того, что там уже имеется!

— Идиот!!!

Мишель пытается умиротворить нас очередным «Sawi proba», но Макс свирепеет еще больше. Очень хочется заорать его коронное «Forca!» и как следует его взгреть. А он все продолжает изображать из себя невинную жертву! Макс кое-как сдерживается, заметив сквозь зубы, что теперь понял, почему турки так обошлись с армянами.

Наконец с грехом пополам добираемся до дома, а там нас встречает Ферид и просит «отставки» — он не может ужиться с Али!

Глава 8

Шагар и Брак

Положение, увы, обязывает!

Из двух наших боев Субри бесспорно, лучший. Он сообразителен, проворен, легок в общении и никогда не унывает. Вид у него, правда, устрашающий: он не расстается с большим, тщательно наточенным ножом — даже ночью кладет его под подушку. Всякий раз, когда Субри просит дать ему выходной, это означает, что он собрался навестить очередного родственника, сидящего в тюрьме за убийство! Субри объясняет нам, что все убийства были совершены по необходимости: это дело чести, защита доброго имени семьи. Недаром, уверяет он, его родственников никогда не держат в тюрьме подолгу. Ни в Дамаске, ни в других городах.

Да, Субри бесспорно лучший, но Мансур все равно главнее, так как работает у нас дольше.

Макс все время твердит, что нам повезло: этот малый настолько глуп, что никогда не додумается до какого-нибудь мошенничества. Тем не менее он здорово действует мне на нервы. Как «старший бой» он прислуживает Максу и мне, а полковник и Кочка, хозяева рангом пониже, пользуются услугами смышленого и расторопного Субри.

Таков парадокс.

Иногда по утрам Мансур просто невыносим. В комнату он входит только постучавшись раз шесть, — поскольку он решительно не в состоянии сообразить, что это я ему повторяю: «Войдите!» Он пыхтит как паровоз, еле-еле передвигая ногами, несет две чашки крепчайшего чая, изо всех сил стараясь их не расплескать. Шаркая подошвами, он пересекает комнату и ставит одну чашку на стул возле моей кровати, естественно, выплеснув большую часть содержимого на блюдце. Он уже явно успел перекусить, в лучшем случае — луком, в худшем — чесноком. Это, безусловно, очень бодрит, но как-то не очень поднимает настроение в пять часов утра.

Расплескавшийся чай повергает Мансура в глубокую Скорбь. Он смотрит на чашку и блюдце, сокрушенно качая головой, и тычет в них пальцем. — Спросонок я рявкаю:

— Оставь!

Мансур, тяжело дыша, бредет к кровати Макса, где все повторяется.

После этого он бредет к умывальнику: берет эмалированный тазик, осторожно несет его к двери, открывает ее и выплескивает воду у порога. Возвращается, наливает в таз воды на дюйм и начинает усердно возить по донышку пальцем. Эта процедура занимает минут десять, после чего он вздыхает, выходит, возвращается с жестянкой из-под бензина, полной горячей воды, ставит ее на умывальник и медленно шаркает прочь, закрыв за собой дверь так, что она тотчас же открывается. Я выпиваю холодный чай, поднимаюсь, мою таз сама, выплескиваю воду, закрываю дверь на задвижку — теперь можно и умыться.

После завтрака Мансур приступает к операции под названием «уборка в спальне». Расплескав изрядное количество воды вокруг умывальника, он принимается вытирать мебель. Делает он это очень старательно, однако безумно медленно. Удовлетворенный результатом своего усердия, Мансур выходит и возвращается с веником. Подметает он тоже очень усердно. И лишь подняв страшную пыль, в облаке которой сам едва не задыхается, он принимается заправлять постели. Это он тоже делает довольно оригинально.

Иногда так хитро, что, как потом ни ляжешь, ноги упорно торчат из-под одеяла. Иногда он применяет еще более оригинальный способ: одеяло и простыня подкатываются под матрас почти наполовину, так что прикрыться ими можно лишь до пояса! Я уж и не говорю о таких мелких причудах, как укладывание одеял и простыней на постель слоями и запихивание одной подушки в две наволочки сразу. Но подобные всплески фантазии случаются только в день, когда привозят свежее белье.

Наконец, одобрительно себе кивнув, Мансур выходит из комнаты, изнемогая от усталости и нервного напряжения. К своим обязанностям он относится крайне серьезно и старается выполнить их самым добросовестным образом.

Это производит глубокое впечатление на других слуг. Димитрий как-то сказал Максу, без тени иронии:

— Наш Субри — хороший бой, очень рад услужить, но у него нет такого умения и опыт а, как у Мансура, тот знает, как все сделать правильно для хваджи!

Чтобы не подрывать субординацию, Макс неопределенно мычит, вроде бы соглашаясь, но мы оба не сводим тоскливого взгляда с Субри, который в этот момент, ловко орудуя щеткой, чистит одежду полковника.

Однажды я предприняла отчаянную попытку внушить Мансуру мои собственные представления о том, как следует прибирать комнату, но потом очень об этом сожалела.

Он был очень смущен, но со свойственным ему упрямством ничего не желал слушать.

— Хатун ошибается, — заявил Мансур Максу после этого «урока». — Она требует, чтобы я все делал не так. Как я могу вытирать пыль после того, как подмету? Ведь я сметаю пыль со столов, она падает на пол, и тогда я ее подметаю.

Это разумно! Иначе делать нельзя!

Мансур твердо знает, что разумно, а что нет. Когда полковник требует подать джема к лебену — кислому молоку, Мансур укоризненно замечает:

— Нет, это ни к чему!

Мансур усвоил и кое-какие военные привычки. Когда его зовут, он отвечает: «Present!»[69], а объявляя ленч и обед, прибегает к краткой, но емкой формуле: «La Soupe!»[70]