Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 12
Недоумение и растерянность
Агнесса вернулась с исповеди опечаленная более, чем когда-либо в своей жизни, до сих пор исполненной наивности, безыскусной простоты и доверчивости. Волнение ее духовника, пыл и трепет, с которым он произнес свою страстную речь, суровость и нежность, сменявшие друг друга, когда он к ней обращался, – все это поразило ее как свидетельства серьезной опасности, которая ей угрожала, и безмерности греха и вины, угнетавших душу того, к кому она, вполне отдавая себе в этом отчет, прониклась глубоким и странным чувством.
Как и подобает любому воспитанному в христианстве чаду тех дней, она испытывала безусловное, несомненное благоговение перед видимым главой Христианской церкви, на любые деяния которого полагалось взирать с почтением, не допускающим даже ни единого вопроса.
Тот факт, что папский престол занимал ныне человек, купивший свое избрание ценой самых мерзостных преступлений, и что он раздавал церковные привилегии и должности с единственной целью возвеличить семейство, которое приобрело печальную славу жестокостью и развратом, был в описываемые дни хорошо известен думающим, просвещенным кругам общества, однако эти слухи не проникали в тихие долины, где смиренно паслись кроткие агнцы Господни, пребывающие в блаженном неведении о чинимых папой и его присными злодеяниях, насилии и обманах, разменной монетой в которых выступали их кровные интересы.
То христианство, которое исповедуем сейчас мы, похваляющиеся своим просвещенным протестантизмом, было передано нам теплыми руками и теплыми сердцами малых и сирых, которые, пока принцы боролись с папой, а папа – с принцами, даже не подозревали об их распрях, но проводили дни свои в бесхитростной молитве и терпеливом труде и которых объединяет с нами, нынешними, главное убеждение христианина: «Достоин Агнец закланный»[36].
Медленно поднимаясь по тропинке в маленький сад, Агнесса ощущала лежащую на сердце тяжесть, непреодолимое уныние, которого она не знала никогда прежде. Она прошла мимо влажного грота, куда раньше непременно заглянула бы проверить, не расцвели ли там новые цикламены. Ниспадающие со скалы соцветия фиолетового гладиолуса, казалось, стремятся прильнуть к ее щеке, однако она их не замечала, а раз, остановившись и рассеянно устремив взгляд вверх, на покрытые цветочным ковром склоны ущелья, вздымавшиеся высоко над нею и словно расшитые яркими причудливыми узорами, почувствовала, что сверкающе-желтые гроздья ракитника, колеблющиеся под ветром розовые левкои и весь этот трепещущий, кивающий разноцветными венчиками радостный, невинный сонм, танцующий в солнечных лучах, слишком весел и прекрасен для этого мрачного мира, где смертные грехи и скорби, не щадя, обрушиваются на самое чудесное, на самое совершенное, и ей захотелось улететь далеко-далеко, забыв о царящих вокруг горе и несчастьях.
В эту самую минуту до нее сверху, из маленького сада, донесся бодрый голос дяди, писавшего картину и напевавшего за работой. Слова оглашавшего сад латинского гимна некогда сложил святой Бернард[37], а переведенные на английский, они не раз вызывали восторженный трепет у методистов на собраниях и у пуритан в молитвенных домах, ибо, находя отклик в любой христианской душе, утверждали некое внутреннее, невидимое единство церкви Христовой, некие тайные, духовные узы, связывающие, несмотря на противоположные убеждения и непримиримые взгляды, Его истинных последователей в Нем воедино, даже если они их и не умели распознать.
Jesu dulcis memoria,
Dans vera cordi gaudia;
Sed super mel et omnia
Ejus dulcis praesentia.
Nil canitur suavius,
Nil auditur jocundius,
Nil cogitatur dulcius,
Quam Jesus Dei Filius.
Jesu, spes poenitentibus,
Quam pius es petentibus,
Quam bonus te quaerentibus,
Sed qius invientibus!
Nec lingua valet dicere,
Nec littera exprimere:
Expertus potest credere
Quid sit Jesum diligere[38].
Старый монах повторял эти строки, всей душой отдаваясь пению, а голос его, некогда весьма недурной, все еще сохранял ту силу, что дается выражением глубокого чувства. Подобная особенность часто свойственна голосам людей талантливых и наделенных тонким вкусом, хотя, быть может, и лишенным, с точки зрения знатока, технических достоинств. Однако их так переполняют эмоции, что они трогают сердца слушателей, словно живое прикосновение Божественного начала.
Слушая его пение, Агнесса постепенно утешилась. Латинские стихи гимна, дух которых господствовал в церкви с незапамятных времен, были для нее наполнены священным, сладостным благоуханием; не запятнанные презренной, низменной жизнью, они произносились на языке святых таинств, к которому прибегали лишь в те возвышенные мгновения, когда читали молитвы и совершали благочестивые обряды, – и они уняли бурю, бушевавшую в детском сердце, утишили волнения, тревожившие его, подобно тому как некогда Иисус, о коем гласил этот гимн, усмирил воды моря Галилейского.
– Да, он отдал жизнь Свою за нас! – воскликнула Агнесса. – Он вечно будет царствовать над нами!
Jesu dulcissime, e throne gloriae
Ovem deperditam venisti quaerere!
Jesu suavissime, pastor fidissime,
Ad te O trahe me, ut semper sequar te![39]
– Ах вот ты где, малютка моя! – промолвил монах, заглядывая за стену. – А я уж решил было, что внемлю пению ангелов. Разве не прекрасное нынче утро?
– Да, милый дядюшка, – отвечала Агнесса. – А я так обрадовалась, услышав твой чудесный гимн! Он так утешил меня.
– Утешил, сердечко мое? Как странно ты говоришь о себе. Вот пройдешь по жизненному пути столько, сколько твой старый дядюшка, тогда и сможешь говорить об утешении. Но кто же утешает птичек, или бабочек, или молоденьких овечек?
– Ах, милый дядюшка, у меня тяжело на сердце, – произнесла Агнесса, и глаза ее наполнились слезами.
– Тяжело на сердце? – повторил монах, поднимая глаза от рисунка. – Поведай же мне, что случилось? Уж не ужалила ли тебя пчела в палец? Или ты уронила в пропасть пригожий букетик? Или с тобой произошло еще что-то ужасное?
Агнесса опустилась на край мраморного фонтана, закрыла лицо передником и зарыдала так, что казалось,
