Заря - Юрий Лаптев

Ведь были же они — те часы, и дни, и годы, когда вот за этот самый стол садилась большая семья крестьянина Григория Потаповича Торопчина.

И старший сын, первый помощник отцу, — русый, спокойный, смолоду рассудительный Семен. И второй — худощавый, лобастенький, пытливый и гораздый на грамоту Иван. «Не иначе ты, Ванек, доктором, у меня вырастешь», — часто шутил Григорий Потапович.

Садился с краешку и любимец матери — порывистый и смешливый, то озорной, то ласковый, подросток Николка.

Сидела среди братьев ясноглазая и светлая, как выросший в укрытой от ветра низинке полевой цветок, дочь Наташа.

Смотрел Григорий Торопчин на своих детей, горкой окружавших семейный стол, и говорил жене:

— Дождемся мы, Анна, или нет, когда они подравняются да нам с тобой, отцу-матери, гостинцы приносить будут?

— Не торопись, Григорий Потапович. По мне хоть бы и век не дождаться, — отвечала Анна Прохоровна. — Птица в гнезде до осени, а дети в дому до возраста.

Правильно говорила Анна Прохоровна. Золотое было то время, и как же быстро оно прошло! Кажется, капали по капельке часы, сыпались по песчинке минуты, а годы пролетели так, что не успела мать насмотреться на своих детей. Будто только вчера расчесывала им частым гребешком легкие волосики, стирала и латала нехитрую ребячью одежонку, и вот…

Вот они стоят посредине горницы: отец Григорий Потапович и его три сына. Старший — Семен Григорьевич, уже комбайнер, второй сын — Иван Григорьевич, только что окончивший ветеринарный техникум, и третий — Николай — подручный на комбайне у своего брата.

А в сторонке прижалась к печи сама бледная, как выбеленная известью печь, ясноглазая сестричка.

Все стоят молча, как бы прислушиваясь к тиканью ходиков: «Только так, только так, только так…»

— Присядем, что ли, на минутку. Иначе, говорят, пути не будет. А путь нам не маленький, от Тамбова до чужой земли! — говорит Григорий Потапович. И садится первым. Смотрит на своего меньшого, зовет: — Васятка, а ты разве фашистов бить не собираешься?

— Иди, сынок, простись с батей. И ты, Наташа. Сказала бы братьям что-нибудь.

Анна Прохоровна подталкивает ребенка к отцу. Она не плачет и не голосит, хотя горе, как и боль, молча и без слез переносить куда труднее. Бедная женщина не знает, на кого же ей смотреть. Сразу уходят четверо. Чуть не вся жизнь!

Уходят на войну.

— Если кого-нибудь из вас немцы ранят — заплачу, наверное. А если… убьют… возьму горстку земли, выйду на дорогу и не вернусь в дом, пока могилы не разыщу. Так и знайте, батя, и вы, братики: Наташа к вам придет!

Думал ли тогда Иван Григорьевич, что это последние слова сестры, услышанные им?

А где же твоя могила, Наташа?

«Только так… только так…»

Что же ты тогда, в последнюю минуту, не остановилось, время, не замедлило хотя бы свой равнодушный ход!

Так почему же ты, время, как бы застыло на месте, когда первое настоящее горе жесткими, холодными тисками сдавило голову и грудь молодого, еще не закаленного жизнью человека?

Не год, а, может быть, десять лет прожил Иван Григорьевич за одну ночь. Так медленно она тянулась. Ведь каждая секунда болью бороздила сознание.

В один час, в один день, в одну минуту погибли на дальних подступах к Москве его два брата и отец — экипаж Торопчиных.

— Раньше у нас в Тамбове старинная фирма была «Василий Сафонов с сыновьями». Сам-то старик из крестьян вышел. Не на хорошее дело польстился, а название придумал хорошее, — так сказал Григорий Потапович Торопчин начальнику призывного пункта. — Я, конечно, не купец, а коммунист, и дело мое — честное, народное. Но хочется, чтобы и про меня говорили: «Григорий Торопчин с сыновьями». Вы уж уважьте. Сам я старый артиллерист и георгиевский кавалер. Семен у меня по моторной части хорошо разбирается. И Николай тоже о танке мечтает. Вот Иван только у нас… задумчивый какой-то.

Просьбу колхозника-бригадира уважили. И через месяц и семь дней танк «Григорий Торопчин с сыновьями» — так его и в части прозвали — выступил на защиту родины.

В двух центральных газетах был описан неравный бой тамбовского экипажа с немецким батальоном. Погулял в ясную морозную ночь старый артиллерист по улице калининского села. Как карточный домик, смахнул срубленный тверяками сельсовет, где разместился немецкий штаб. Своего не пожалел, но и врагу спуску не дал. Сшибал броневой грудью, давил тяжелым клепаным ходом, расстреливал из пушки и пулеметов.

— Москву повидать захотели?.. Так вот она какова, Москва! Тамбову мать родная.

И врезался на пылающем уже танке в артиллерийский парк.

Далеко осветились окрестности взрывами снарядов и бензиновых цистерн. Но куда дальше осветил русскую землю отблеском славы подвиг колхозника патриота и двух его сыновей — Семена и Николая.

Но не гордостью за отца в первый момент наполнилось все существо третьего сына Григория Торопчина, «задумчивого» Ивана. Невыносимая боль утраты вытеснила все мысли и чувства. Могилой показалась тесная землянка, в которой Иван Григорьевич провел самую черную в его жизни ночь.

Спустился он в землянку совсем еще молодым человеком, не потерявшим еще особенно свойственной ему, почти юношеской застенчивости, а когда рассветало, вышел на поверхность земли бойцом и коммунистом.

— Вот. Примите, — сказал он, подавая политруку батареи вырванный из блокнота листочек.

— Хорошо, Торопчин! — внимательно прочитав заявление, сказал политрук, знатный ленинградский токарь Сергей Трофимович Корнев. — Знал я, что ты к нам придешь, но не уговаривал. Не люблю, когда люди на такое дело легко соглашаются. Партия — это, Торопчин, в нашей жизни самое большое и трудное. Надо, чтобы человек по-настоящему обдумал, решился и черту в своей судьбе провел. Понял ты?

— Я решился, товарищ Корнев. И если сойду с партийной дороги, так только в могилу! — Иван Григорьевич произнес эти торжественные, как присяга, слова негромко и, пожалуй, обыденно. Однако Корнев взглянул на него очень пристально. Спросил:

— Случилось у тебя что-нибудь?

— Отец и два брата погибли. В одном бою. Вчера извещение получил.

— Так, — политрук невольно отвел взгляд от очень бледного, измученного лица Торопчина, от его раскаленных огнем внутренней боли глаз. Еще раз прочитал заявление, сказал: — Тогда напрасно ты здесь пишешь: «Если придется умереть, хочу умереть коммунистом». О смерти, Торопчин, ты даже думать забудь! Большой тебе надо пройти путь, потому что каждый преданный человек нашей партии очень дорог.

— Война ведь, Сергей Трофимович.

— Ну и что ж, крепко надо верить, Торопчин, в справедливость.

С того дня урывками, но часто разговаривал с Иваном Григорьевичем ленинградский токарь Сергей Трофимович Корнев, нашедший за годы войны свое истинное призвание в самой трудной работе — работе над человеческим сознанием.

Жестокие потери понесла в великой битве за утверждение справедливости семья Торопчиных. Но не раздавила война до конца славную, честную фамилию Григория Потаповича. Не умрет, а обретет бессмертие дело, начатое его поколением сельских коммунистов. Еще глубже войдут корнями в землю, еще шире раскинутся могучими ветвями под солнцем посаженные отцами общенародные сады и рощи.

Живут и утверждают жизнь сыны и дочери. С юных лет растут и тянутся к партии внуки.

Пусть только один из четверых детей Григория Торопчина возвратился в родное село, но он принес с собой безудержное стремление к правде и счастью всех, кто бился за это народное счастье. Принес веру в конечную победу всех павших в бою за коммунизм.

Недаром почти все колхозники «Зари» вышли за семнадцать верст на станцию встретить сына Григория Потаповича — Ивана Григорьевича, вернувшегося с фронта. Мать встретить не смогла — сил не нашла в себе Анна Прохоровна, ну и попросила соседа.

А на просьбу откликнулись сто четырнадцать человек! К станции шли поодиночке, кто большаком, кто стежками, кто с узелком гостинцев, кто просто с добрым словом.

Не сговаривались люди, поэтому неожиданной и вдвойне радостной оказалась эта минута встречи колхозников со своим земляком.

Взволнованный и растроганный, подошел Иван Григорьевич к опустевшему дому своего отца. С непокрытой головой вошел в горницу и бережно обнял ослабевшую от горя мать.

— Ничего, ничего, мама…

— А я разве не так говорю? — отозвался откуда-то из-за печи плачущий Васятка.

И в эту незабываемую для троих оставшихся в живых Торопчиных минуту все так же негромко и раздельно поскрипывали на стене ходики: «Только так… только так… только так…» Движется время. И движется неуклонно вперед.

Боже мой, ну сколько он может тянуться, этот день!

Клавдия Шаталова в который уже раз взглянула на старинные, с висящими на цепях медными гирями часы, потом вновь безнадежно уставилась в окно. Ярко еще освещена солнцем улица. Недалеко еще протянулись от порядка домов тени, лениво копошатся в нагретом песке, в предчувствии вечера, куры.