Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков

— Вон туда…

На батарее действительно оказалось всего двадцать турок, остальные пали в предыдущей атаке. Кое-как с Божьей помощью утвердились и здесь. Передохнули, утерли пот и кровь.

Город горел. На кривых улочках шла резня. Здесь уже в рассветное время встретил Матвей Платов Михаила Кутузова. Выехал тот важно вслед за пробежавшими солдатами Херсонского полка.

— А, это вы, Матвей Иванович!

Взирал одним глазом на драки, на пожары, кривился:

— Поздравил меня граф Александр Васильевич измаильским комендантом. Извольте радоваться, глядя на такое хозяйство.

Со стороны Дуная грохотало громче, там пробивались запорожцы. И с севера грохотало, там уперлись в каменный редут у Бендерских ворот, все еще взять не могли.

— А вот и наш скромный герой! — указал Кутузов Платову на окровавленного, оборванного Денисова. Денисов отсалютовал Платову саблей и доложил, как старшему над двумя колоннами, что батарея к востоку от Бендерских ворот взята.

— Примите мои поздравления, Адриан Карпович, — встрял Кутузов. Тут прибежали за Денисовым с вестью, что у Бендерских ворот человек триста турок лезут на батарею, и увели.

Совсем рассвело. По городу звенели подковами впущенные через ворота гусары.

— Э-э, брат… — по светлому времени Кутузов лучше рассмотрел Платова. — Да у тебя все панталоны в крови и в мозгах! Исправно бусурман бьешь, исправно… однако в таком виде к дамам нельзя. Тут, мне хвастали, есть бусурманочки!.. Но не могу-с! Назначен комендантом Измаила… И ты, батюшка Матвей Иванович, давай-ка успокаивай своих казачков.

— Три дня обещали…

— Три дня — для дикарей, — зевнул Кутузов и перекрестил рот. — Не выспался с этим штурмом… Ладно, заболтался я с вами, господин бригадир. К Александру Васильевичу надо ехать. Честь имею, — и направил свою покойную широкоспинную лошадь по узким горящим улочкам в сторону Бендерских ворот.

Три дня горел отданный на поток и разорение Измаил. Турок набили великое множество, но и своих потеряли нимало. Принесли к Платову раненного в грудь брата, бредящего в беспамятстве. Степан Кутейников, что у Орлова охотниками командовал, легче отделался, получил стрелу в плечо. Вынесли из крепости израненных Логгина Денисова, Ивана Иловайского, Степана Грекова, Ивана Погорелова. Емельян Астахов вывел контуженного отца, Никиту Леонтьевича.

Вскоре победоносные, перегруженные добычей войска отошли на Прут и Берлат на зимние квартиры.

Глава 8

ЦАРИЦА

Взятие Измаила, прогремевшее на всю Россию, было Потемкину не в радость. Ускользали из рук власть и влияние. Все из-за Зубова. И Суворов, старая бестия, что-то прознал. То писал, что желал бы коснуться мышцы светлейшего и в душе обнимает его колени, а после Измаила явился — другой человек. Потемкин к нему — всей душой.

— Чем могу я наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич?

А Суворов дерзко отвечает:

— Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня, кроме Бога и всемилостивейшей государыни, наградить никто не может.

Писал Потемкин царице в Петербург, плакался, жаловался, о верности, о заслугах своих напоминал. «Матушка родная! При обстоятельствах, нас отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли, или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться. Ежели моя жизнь чего-нибудь стоит, то в подобных обстоятельствах скажите только, что Вы здоровы…» Утерев заслезившийся глаз, подписывал: «Пока жив, вернейший и благодарнейший подданный Григорий Потемкин».

Вечерами зимними, долгими недоумевал Потемкин, напиваясь «ерофеичем»: «А Новороссия! Таврия! Мои казаки! Всё тебе, Матушка! А у этого прощелыги что за душой?» Не выходил, оброс…

Наконец пришло от императрицы милостивое письмо, звала она его в столицу. Это — главное! Вскочил Потемкин:

— Платова ко мне!

Тот явился.

— Поедешь со мной к царице, — и посмотрел испытующе. Платов ждал, смотрел внимательно, чуть тревожно.

— Иди, собирайся. Едем «зубы дергать».

Путешествовал светлейший, как и жил, пышно. Скакали день и ночь с факелами. Выехали целым поездом. В дороге по беспредельным заснеженным просторам, нетерпеливо поглядывая в окошко поставленной на полозья кареты, требовал Потемкин Платова к себе и, не то скучая, не то готовясь к чему-то, поучал:

— Знаешь, как я в люди вышел? Голос менять умею. Изобразить, передразнить. Это ей понравилось, Ее Величеству то есть. Вот, брат, что в жизни главное. Таких, как я, в Петергофском походе много было, однако ж… Мне она сразу «камергера» дать хотела, Ее Величество то есть, Орловы помешали… Кинули четыреста душ крестьян в награду, и будь здоров.

Темные дела тридцатилетней давности раскрывались перед озадаченным Платовым. Удивлялся он: «Зачем он мне все это рассказывает?», но слушал внимательно, вникал.

— Я ж ее безумно любил, — вздыхал Потемкин. — Как глаз потерял, полтора года дома сидел, выйти боялся — как она на меня посмотрит?.. Эх! Давай, брат, «ерофеича» дернем. Эй, кто там!..

Глотнув зверобойной настойки, продолжал:

— Не бойся неловким показаться. Неловкость вовремя даже полезна. В сравнении с ней ловкость других видней бывает. А ты — вот он, бескорыстен, предан… Никакой награды не просишь, раз не просишь, а терпеливо ждешь, когда-нибудь тебе больше других дадут. Если попросишь, наконец… А? и панибратски хлопал Платова по плечу.

— Я, Ваша Светлость, у вас сроду не просил, — усмехался Платов.

— Твоя награда впереди, — туманно обещал Потемкин. Глотнув по второй, пускался светлейший в философствование:

— Все воруют, под себя тянут. Не верю я бескорыстным. Эти или уже наворовались, не лезет больше, или предки их наворовали, награбили. Но есть… нечто… всех подминает… Всё вот это… — не мог объяснить Потемкин и округло разводил руками. — Воруют, а служат!.. Головы кладут!.. А есть еще, — он доверительно понижал голос, — бессмертие себе добывают, здесь, на земле. Славы им хочется, памяти о себе, чтоб века пережила. Это кто тайно в Бога не верует, в бессмертную душу. Суворов такой… А я в Бога верую. Он защитник мой… Сколько я городов построил, и все — монаршьего имени или ради святого какого-то. А эти прощелыги ревнуют. Бонмот пустили — «потемкинские деревни» — это когда указать хотят, что предмет какой-либо — суть мишура одна, холсты размалеванные. Чтоб такая среди потомков память обо мне осталась. Э-э, что мне до памяти? И кто есть сии потомки? Да такие же воры будут, еще похлеще. Нет, мне б здесь пожить, а о душе моей Бог позаботится, Он защитник мой…