Ночное солнце - Александр Кулешов

Они опять помолчали. И вдруг совсем другим голосом, глухим, напряженным, каким-то трагическим, так, что Петр даже вздрогнул, сказал:

— А этих я дождусь. Я их имена и адреса записал. Дождусь. Через пятнадцать лет дождусь. И убью. Всех!

— Да ты что… — начал было Петр.

— Ты, конечно, думаешь, я, мол, так, болтаю сейчас. Не! Я дождусь! Всех пятерых. А потом пусть со мной что хотят делают. Это ж курам на смех — пятнадцать лет! Им бы еще по пятнадцать суток дали! Стрелять таких надо! Вешать! А им по пятнадцать лет, да еще небось раньше выпустят за хорошее поведение — курам на смех!

Он пожал Петру руку и пошел своей дорогой, тщедушный, маленький.

Петр никому ничего не рассказывал, но Пеунов и Суслик не молчали. А потом был ведь суд, хоть и при закрытых дверях. И вообще такие вещи узнаются в городе быстро.

Генерал Чайковский узнал о поступке сына из первых уст. Ему рассказал об этом начальник городского управления внутренних дел на сессии горсовета — оба они были депутатами.

Рассказал коротко, по-деловому, генерал генералу, и добавил:

— Что ж, поздравляю, Илья Сергеевич, сына ты сумел вырастить настоящего.

Придя домой, Илья Сергеевич ничего не сообщил об этом разговоре Петру, ждал, что сын сам расскажет ему.

Но тот так и не рассказал.

И поговорили они об этом происшествии много позже, когда оно уже потеряло свою остроту.

Но для Петра оно остроты еще долго не потеряло. Оно отметило его душу той самой незримой отметиной, что обозначает: здесь кончилось детство, здесь началась зрелость. Он всю жизнь не мог забыть эти голые тонкие руки, стиснутые грубыми грязными пальцами, это выражение непереносимого отчаяния на окровавленном девичьем лице. Не мог забыть хруст ломаемых им костей…

Все это было таким страшным, таким недетским…

Но раскаяния он не испытывал.

С тех пор у него возникали порой суровые мысли, он произносил суровые слова.

А у детей суровых мыслей не бывает.

Кончалось лето. Вернулась из пионерлагеря Ленка, загорелая, выросшая, похудевшая.

Нина прислала телеграмму, что возвращается. Но дня и часа не сообщила. Телеграмма не содержала обычного «люблю». Наверное, постеснялась телеграфистки.

Первого сентября Петру исполнялось шестнадцать лет. Первого сентября начинались занятия в школе — десятый, последний класс. Первого сентября он имел право подавать заявление в аэроклуб — первый шаг к осуществлению мечты.

Глава IX

Честно говоря, Петр представлял свое вступление в аэроклуб совсем иначе. Вот он приходит, все с восхищением щупают его мускулы, поражаются глубочайшим знанием всего, что касается парашютного спорта, и на руках вносят в класс. Может быть, не совсем так, но что-то вроде этого.

Однако действительность оказалась куда прозаичнее, а главное, хлопотнее. Нужно было собрать миллион документов. Петр бегал в фотоателье и ворчал, что карточки будут готовы лишь завтра. Хотя характеристику ему выдали блестящую, но тоже пришлось набраться терпения, пока ее составляли, утверждали, носили в райком комсомола.

Когда он наконец собрал все требуемые документы, то вздохнул с облегчением. Но тут оказалось, что самое сложное впереди — предстояла медицинская комиссия.

Впрочем, началось все с начальника клуба, бывшего полковника ВДВ.

— Сын генерала Чайковского? — спросил начальник, прочитав заявление.

— Да, — коротко ответил Петр.

Он был недоволен: при чем тут отец? А если б он был сыном их школьного учителя по алгебре или домоуправа, это имело значение? Начальник клуба, видимо, разгадал его мысли.

— Это всегда хорошо, когда сын продолжает отцовское дело. Небось в Рязанское училище собираешься?

— Собираюсь! — с вызовом ответил Петр.

— Ну что ж, дело хорошее. Нормальное дело. Надеюсь, заниматься у нас будешь прилежно, теорию освоишь, прыжков наберешь. Это все для училища полезно.

Петр подумал, что теорию он давно освоил самостоятельно. «Прилежно» занимаются девочки в музыкальной школе. Он же будет заниматься «здорово». А вот прыжки — это да, их он постарается набрать побольше.

— Что ж, приноси бумаги — и в добрый путь. Пойдешь в группу, — он заглянул в какой-то список, — к инструктору Верниковой Бируте Леопольдовне, — начальник клуба усмехнулся, — запомнишь имя?

Петр приуныл. Инструктор — женщина. Он, конечно, знал, что есть женщины выдающиеся парашютистки — Камнева, например, Кенсицкая, или Голдобина, или Савицкая… Другие. Но все-таки лучше, чтобы был мужчина. Как-то солиднее. Однако, когда Петр явился к своему инструктору, то чувства его несколько изменились.

Бирута Леопольдовна, которая с самого начала потребовала, чтобы ее называли Рута — «а то, когда из самолета прыгнете, до земли долететь успеете, пока мое имя произнесете», — оказалась молодой привлекательной женщиной. Была она собранна, с обаятельной улыбкой, терпеливая и внимательная к своим подопечным. Но чувствовалось, что эти внимательность и улыбчивость скрывали твердый характер и требовательность.

Она вызывала каждого по списку, внимательно смотрела на вызванного, задавала один-два коротких вопроса и говорила: «Садись, пожалуйста». Она с первого раза стала называть всех по фамилиям и на «ты», и с первого раза всех запомнила.

— Чайковский, — сказала Рута и посмотрела на Петра своим внимательным, спокойным взглядом.

— Я! — Петр вскочил.

«Если сейчас спросит про отца — нахамлю», — подумал он, заранее накручивая себя. Но Рута задала совершенно неожиданный вопрос:

— Это ведь ты тех хулиганов задержал? — И поправилась: — Тех преступников?

— Я, — растерявшись, ответил Петр и покраснел. Потом торопливо добавил: — Мы с ребятами.

— Садись, пожалуйста, — кивнула Рута и вызвала следующего.

Коротко рассказав о том, чем они будут заниматься, она направила всю группу, а набралось человек двадцать пять, к врачу.

И началось «хождение по мукам», как рассказывал потом Петр отцу. Пришлось делать всевозможные анализы (впервые в жизни, даже в секции такого не было), идти к хирургу, терапевту, окулисту…

Его выслушивали, выстукивали, щупали, мяли, заставляли приседать, разводить руки, поворачиваться (ей-богу, в секции было куда проще!).

Наконец он сдал все справки, на него завели медицинскую карточку, и они снова собрались у инструктора.

— Все вы зачислены в аэроклуб. Поздравляю, — сказала Рута. — Наша группа вечерняя, поскольку все вы утром или работаете, или учитесь. Заниматься будем с семнадцати до девятнадцати. Начало занятий пятнадцатого октября.

Что же происходило тем временем в школе?

В школе все шло своим чередом. В первые же дни занятий, когда еще царит ералаш, когда никто еще не может войти в привычный ритм, а живет летними впечатлениями, когда учителям то и дело приходится восстанавливать в классе тишину, в эти первые дни Петр чувствовал себя уверенно и спокойно. Ведь он теперь в аэроклубе. Школа — школой, но главное-то там. Этот десятый класс скоро отойдет в прошлое, а аэроклуб — первая ступень в будущее. Уже кусочек его будущей жизни.

Однажды в класс торжественно вошли директор, завуч и неизвестный майор милиции. Директор поведал ребятам о «подвиге» их товарищей Чайковского, Пеунова, Сусликова, об их «гражданском мужестве», «высоком чувстве долга», «бдительности». Он говорил долго, важно употребляя звонкие слова. Но после его речи так и осталось неясным, что же героического совершил Петр и его друзья.

Тогда слово взял майор милиции. Он коротко и деловито рассказал, в чем дело. Он не говорил громких фраз, но после его речи поступок их товарищей предстал перед школьниками в его истинном мужественном свете.

Директор остался как будто не очень доволен, а когда майор дважды употребил слово «изнасилование», завуч покраснела.

А Нины все не было.

После телеграммы прошла неделя, когда она наконец вернулась и в первый же вечер прибежала к Петру.

Оказалось, что по дороге из Крыма Плахины вновь заехали в Москву и родители Нины прямо оттуда отбыли к своему месту службы, за границу. Судя по Нининому тону, она в связи с этим большого огорчения не испытывала.

— Уехали, — закончила она свой рассказ, — ненадолго. Отец сдает дела. Его переводят в Москву. Будущим летом. — И, прочтя в глазах Петра испуг, торопливо добавила: — Так это когда еще будет…

Потом она долго повествовала о том, как отдыхала в Крыму, как научилась плавать, как там было замечательно, как красиво.

О Москве не обмолвилась ни словом.

Они успели и нацеловаться, и наговориться, и наглядеться друг на друга.

За лето оба изменились. Нина расцвела, она стала уже не по-девчоночьи, по-девичьи красива, волнующей красотой. Она выросла, прибавила в весе, загорела. У нее была великолепная фигура, выгоревшие льняные волосы разметались по спине до талии. Густые темные ресницы, казалось, стали еще темнее, голубые глаза еще голубее… Словом, Нина превратилась в красавицу, что Петр констатировал с двойственным чувством восторга и некоторой тревоги.