Фолкнер - Очерк творчества - Николай Анастасьев

Да, художник действительно с большой настойчивостью сопротивляется неведомой и психологически чуждой ему силе. Но здесь опять приходится говорить и о высоком его мужестве, и о верности реализму; ибо, личным привязанностям и антипатиям вопреки, писатель, создавая портрет эпохи, учитывает эту силу как реальную и действенную. Недаром же в финале повествования мы узнаем, что усилия Линды наладить контакт с земляками не были вовсе пропащими: безымянный негр-издольщик дает суровый отпор Минку, подвергшему было сомнению искренность героини, -- "не то что в одном Джефферсоне, про нее и в других местах всю правду знают".

Но это -- слова, а есть свидетельства и повыразительнее. Ведь по сути дела именно Линда выступает в "Особняке" главным противником Флема как средоточия буржуазной лжи и насилия. Не в том, конечно, дело, что она, вызволив досрочно Минка из тюрьмы, ускорила таким образом убийство отчима. Линда ведь не просто с конкретным носителем зла борется -- с самим Злом, осознанным на сей раз не во всевечно-апокалиптических терминах, но в современном, реальном обличье.

Это она вместе со своим мужем, скульптором-коммунистом, отправляется в борющуюся Испанию, чтобы лично, не просто словом, но и делом бросить вызов фашизму.

Это она, невзирая- ни на что -- на равнодушие, а то и агрессивность обывателя (тротуар перед ее домом испещрен злобными, оскорбительными надписями), вопреки советам единомышленников, упорно, даже истово как-то стремится пробить каменную стену косности; и сколь бы насмешливо ни относился Фолкнер к ее практической деятельности в Джефферсоне, этой настойчивости он не может не отдать должного.

Это она, наконец, в годы, когда Америка вступила в войну с гитлеровской Германией, работала на кораблестроительных верфях, делала мужскую работу, вновь, во второй раз, лично приобщаясь общей борьбе против фашизма. Именно в эти годы "у нее появилась красивая, просто великолепная и трагическая седая прядь через всю голову, как перо на шлеме". Так неожиданным и сильным ударом вырывает Фолкнер Линду из состояния обыденности; как бы отбрасывая на момент любые сомнения, всяческую иронию, создает вокруг нее героический ореол. Притом важно отметить смену художественного ракурса: необычность, героичность Юлы Варнер, тоже противопоставленной сноупсизму, создавалась субстанциональной женственностью, когда ее образ сливался с Еленой Прекрасной и Ли-лит; героизм же Линды -- жизненного, современного, сегодняшнего порядка, это героизм, добытый в борьбе, завоеванный, а не великодушно дарованный всесильным автором.

Потому не риторически-высокопарно, но выстрадано звучат в ее устах слова: "Какая строчка, какой стих или даже поэма может сравниться с тем, что человек отдает жизнь, чтобы сказать "нет" таким, как Гитлер или Муссолини?" И Фолкнер, через посредство Гэвина Стивенса, признает ее право произнести такие слова и правоту самих слов: "Она права. Она абсолютно права, и слава богу, что это так". Тогда и Рэтлиф, этот вечный скептик, этот симпатичный позер и насмешник, вдруг изменяет своей обычной манере, чистосердечно и без тени юмора признаваясь в своем восхищении Бартоном Колем, мужем Линды. И даже Чик Маллисон, человек, во многом изверившийся и в людях, и в прогрессе, тоже вдруг задается совсем неожиданным для себя вопросом: а что, "если коммунизм и вправду не просто политическая идеология, но вера, которая без дел мертва"?

Так Линда реальным путем своей жизни воздействует на людей, которым вера ее и способ действия чужды, но которые не разучились трезво смотреть на вещи. И дело тут, конечно, не в Рэтлифе и не в Маллисоне -- за их спиной, даже не особенно скрываясь, стоит сам Фолкнер, который, пусть непоследовательно, внутренне противясь этому, признает все же высокое гуманистическое содержание мыслей и дел своей героини.

Легко заметить художественное несовершенство этого характера. Фолкнер, привыкший брать человека, терзаемого жестокими противоречиями, человека на изломе, показывать его в катастрофический момент жизни, не вполне уверенно чувствует себя, встретившись с личностью, твердо и уверенно, без колебаний и страстей прокладывающей себе дорогу, да к тому же личностью, исповедующей чуждые ему идеи. Отсюда, должно быть, некоторая бледность, эмоциональная заурядность облика героини, лишь иногда нарушаемая возвышенными, хоть и невольными, скорее всего, признаниями -- авторскими ли, рассказчиков ли.

Но важнее, обязательнее понять другое: то, что этот образ есть отражение ищущей {мысли} писателя, мысли, сознательно стремящейся к

четкости и чистоте.

Возвратимся на минуту к сюжету книги. После смерти Флема Линда совершенно незаметно покидает Джефферсон. И это Фолкнер -- писатель, привыкший провожать своих героев шумно, с драматическими эффектами? Взять

хоть, чтобы далеко не ходить за примерами, того же Минка -- он-то уходит из книги под звуки музыки сфер, окруженный "епископами и серафимами". В этом, однако, идея и заключена. Минк совершил дело своей жизни, больше ему на земле делать нечего, вот автор и организует ему торжественную отходную. А путь Линды не обрывается; он, по всей художественной логике строения этого образа, будет продолжен в десятках дел, в неустанной борьбе против несправедливости, которая творится сейчас, в этой стране. Она -- человек этого мира и для этого мира, едва ли не первый из персонажей Фолкнера, который твердо и до конца обозначен, осознан как {современный} герой.

Как легко, как соблазнительно было бы сказать: к концу писательской карьеры Фолкнер обрел-таки наконец истинное основание своей гуманистической веры -- человек "выстоит и победит" в борьбе, в активном действии.

Но, как и прежде, такой вывод был бы слишком прост. Не говорю уж о том, что в гладкой формуле пропали бы труднейшие поиски аргументов веры, забылись бы все те труднейшие преграды, которые воздвигал Фолкнер на пути человека к самому себе. Но, даже если и оставить эти трудности в стороне, все равно подобное умозаключение выглядело бы насильственным, не вполне согласующимся с эстетикой романа. Ведь некоторая расчисленность, рационалистическая заданность образа главной героини -- она неизбежно сказалась на всем художественном строении "Особняка". Что там ни говори, а чувства обитателей Йокнопатофы ослабли, поразительная экспрессия слова ушла из фолкнеровского художественного мира. Потому и силою воздействия "Особняк" уступает, пожалуй, и "Шуму и ярости", да даже и "Деревушке". В ходе художественного переосмысления ранее найденного писатель, как и говорилось, кое-что утратил. При этом ценность "Особняка", конечно, исключительно высока, и заключена она в попытке -- впервые на протяжении долгого творческого пути предпринятой -- обнаружить в действительности силы, способные {реально} бороться за торжество человечности и демократию.

8. Необходимость Фолкнера

На наших глазах критика, по преимуществу американская, но не только, как бы оправдываясь за долгое невнимание, все настойчивее обращается к Фолкнеру. Библиография одних только книг, посвященных его творчеству, стремительно разрастается: за последнее десятилетие лишь на английском языке их вышло двадцать пять. О журнальных статьях, разного рода публикациях уж не говорю.

Тщательно комментируются самые сложные вещи Фолкнера, объясняется темное и загадочное у него, анализируются основные художественные идеи, исследуется стиль, выявляются связи с далекой и близкой литературной историей.

И только одна проблема остается, кажется, вовсе не задетой, будто бы она и совсем не существует: фолкнеровская традиция в современной литературе.

В советской критике -- похожая картина. Авторы статей, даже и самого последнего времени (а число их заметно увеличивается), пишут о принципах художественного видения американского -- теперь уже можно это сказать -классика, об особенностях строения его романов, о глубинных источниках творчества. С иными суждениями соглашаешься, другие вызывают на спор, но не в этом дело: чаще всего речь идет именно о Фолкнере, а не о том, чему он научил литературу, что предложил ей. Порой, впрочем, и этот вопрос задевается -- в соответствующем разделе книги Т. Мотылевой "Достояние современного реализма", в упоминавшейся статье А. Зверева "Литература на глубине", -- но только задевается, ибо не видно, как же реализовала современная Фолкнеру и последующая литература его "предложения".

Такому положению у нас есть, впрочем, законное объяснение: безусловно, сначала нужно было вполне освободиться от груза накопившихся ошибок, ложных суждений, познакомить читателя с истинным, а не выдуманным Фолкнером, растолковать его -- а он в толкованиях нуждается, -- привить вкус к чтению его романов. Вот и этот очерк творчества писателя преследовал; скромную цель еще раз прочитать Фолкнера, попытаться лучше понять его. И если автору порой и приходилось вступать в полемику со своими коллегами, то спор однозначно шел {внутри} Фолкнера.