«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

Тропой тысячи солнц

И «Пегая Орда» перестает существовать. Одулы и вадулы по-прежнему ничего не боятся, они, как и встарь, любят и умеют валить белых медведей и бурых медведей, но сила солому ломит. На значительной части бассейна Анадыря и сопредельных районов Чукотки к середине XVIII века юкагиры были истреблены и вытеснены. Не помогла даже «мобилизация» женщин, ставших в это время «мужчинами без члена», геройствующими в битвах, а в некоторых родах даже получивших титул ханичэ. Былых хозяев Белого Безмолвия выбивают с берегов Берингова моря, поставив точку на существовании «клина». Их оленей угоняют едва ли не в открытую, причем уже с двух сторон, вынуждая покориться и стать чем-то вроде ассимилируемых клиентов. Единственной же надеждой немногих не желающих исчезать родов с этого момента становятся русские, «добрыми собаками, верными оленями» которых они с этого момента начинают себя называть. Но. Как ни странно, даже в таких обстоятельствах, когда от помощи «государевых людей» зависит выживание всех-всех, потомки омоков остаются теми, кем были. Они готовы служить верой и правдой, они и служат, но, «собаки» или нет, с ними, как и раньше, лучше вести себя по-человечески, потому что обид они по-прежнему не прощают. Страницы «Описания Земли Камчатки» Степана Крашенинникова, видевшего многое своими глазами, а уж слышавшего, так и вовсе из первых уст, полны поминаниями о юкагирских бунтах, случавшихся лишь оттого, что казачьи командиры вели себя с юкагирами неподобающе сверх допустимого.

С этим столкнулся Атласов, славившийся жестокостью и самодурством: «На Палане изменили ему его союзники юкагиры, 3 человек служивых убили, да 15 человек и его, Атласова, ранили, однако ж намерения такого, чтоб всех побить, не имели и не исполнили» (то есть не война, что-то типа предупредительной забастовки). С этим, получив по максимуму, столкнулся и Афанасий Петров, нравом даже более крутой, нежели Атласов: «Декабря 2 дня 1714 года бывшие с Афанасием Петровым юкагиры, не доходя до Акланского острожка, на Таловской вершине убили его Петрова со служивыми, и камчатскую казну разграбили». И так далее. Если уж доставали – по-настоящему. Причем если самих юкагиров для «предупреждения» оказывалось мало, они находили иные средства: «Будучи трое, сами не возмутились, но угрозами склонили тамошних коряков числом десятка с два к измене и убийству камчатских приказчиков» (иными словами, репутация юкагиров никуда не делась и при соотношении три к двадцати коряки делали то, что бывшие гегемоны им приказывали). Русское начальство, кстати, судя по всему, этот нюанс понимало и учитывало: виновников описанных инцидентов, конечно, изловив, наказывали, но не очень круто, стараясь максимально выяснить, почему дошло до крайности. Более того, чуть ли не ежегодно выходили инструкции, предписывавшие «юкагирский тот мирный люд и править миром, без нужды никаких утеснений не чиня». В связи с чем бунты были очень редки.

Белое безмолвие

К слову, затрудняюсь объяснить, почему (возможно, в связи с «похвальной верностью») отношение русских властей к юкагирам вообще было каким-то особым. Много позже, в 1810-м, когда в тундре как бы воцарился мир, в связи с чем служба одулов с вадулами была уже не особо нужна, случилось событие, именуемое в юкагирским фольклоре «годом совсем без еды». После необычно мощного паводка на Колыме и ее притоках, унесшего все юкагирские сети и запасы пропитания, да ко всему еще и усугубленному мором на оленей, начался голод, быстро поставивший крохотные роды на грань полного вымирания. Соседи же, чукчи, быстро выцыганив у помирающих юкагиров все, что было ценного, делиться припасами «по злой хитрости вовсе перестали». В такой обстановке, откликаясь на мольбу князцов Николая Трифонова и Михаила Никифорова, прилюдно плакавших после воскресной обедни на паперти Среднеколымска о «вспоможении», население городка «Христа ради, от всей русской души» устроило сбор пожертвований. Собранного с лихвой хватило для спасения голодающих. А вскоре, «по примеру граждан добродушных», отреагировало и правительство, учредив сеть «рыбных и всяких иных экономических магазинов» для помощи (безвозмездно или в беспроцентный кредит) «верным инородцам», – что стало, по сути, началом имперской социальной политики. Впрочем, это было потом, и сильно потом. А пока что, на грани XVII—XVIII веков, главной угрозой существованию «истаявших числом мало не до конца» одулов с вадулами был не голод, – тундра и реки кормили их неплохо, – а нечто совсем иное.

Если от коряков они еще как-то худо-бедно отбивались, то в это время в наступление на их стойбище перешли чукчи, справиться своими силами никакой возможности не было. В 1701-м анадырские одулы впервые нарушили кодекс чести, запрещающий юкагиру просить помощи от кого угодно, кроме товарища. Подав челобитную властям Анадырского острога, они молили его усмирить «тех всяких, кто чинит в промыслу оленей смертные убиства и грабеж». По большому счету, просьба была не к месту: «чукочи» считались народом опасным, русских не особенно беспокоили и особого интереса не вызывали. Тем не менее вариантов не было. Как отписал позже не слишком довольному начальству в Якутске сотник Сидор Меркульев, «Дельце то нам тут и вовсе не к стати, и не ко времени, да если дружных ясачных человечков смертным боем чужие бьют так русскому от не встать супротив того на заступу почли мы за великий грех…»

Глава ХIХ. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (1)

Гонимые, гонители…

О могучих, легендарных, непобедимых, всесокрушающих, и так далее, и тому подобное чукчах, – как я уже писал, начиная цикл, – нынче стало очень модно рассказывать. Вернее, пересказывать пару удачных книг и десяток сколько-то толковых статей, лишь изредка стремясь избежать прямого плагиата, давая ссылки, в наилучшем же случае, добавляя что-то, – как правило, жуткие подробности, – от себя. Посему постараюсь быть краток, сколь смогу, самобытен и как можно меньше повторяться….

Итак, будущие «ужасные и непобедимые» (раньше считалось, что палеоазиаты, теперь склоняются к тому, что пришли откуда-то из байкальско-саянского региона), – еще не разделившиеся на чукч и коряков, а один народ, – осели на Северо-Востоке Евразии очень, очень давно. Долгое время, едва ли не три тысячи лет, жили – не тужили, бродя по лесотундре и промышляя в основном охотой (много позже, правда, приручили оленя). Называли себя пыгъоравэтпьэт – настоящие люди, пребывая в святой уверенности, что все остальные (которых встречали очень редко) – не настоящие, а меньшая часть, прижившаяся на берегу, промышляя рыбу и морского зверя, а ездившая на собаках, имела дополнительное самоназвание – анкапьыын, то бишь, «поморы». Вот этих-то мирных людей в середине XV века крепко потеснили юкагиры, любившие простор, а спустя сто лет, когда боотуры Тыгына столкнули лавину переселений, они, попав под раздачу, были и вовсе отброшены далеко на восток, где, рассеченные надвое, спустя лет пятьдесят разделилились на чукчей и коряков «Люди нерпы были очень смелые, – говорится в юкагирских сказаниях, – и люди лося были очень смелые, но не устояли они, ушли прочь», найдя, в конце концов, новую родину там, где нынче Чукотка, в землях азиатских эскимосов, которые встретили беглецов дружелюбно, предложив жить по соседству.

Может быть, конечно, и не очень предлагали, но было их куда меньше, чем пришельцев, а тем отступать было некуда. Так что подружились. Правда, до того (юкагиры кусали за пятки) попытались уйти еще дальше, за пролив, – но тут не вышло. Другие эскимосы, американские, с азиатской родней враждовавшие, мало того что дали отпор, так еще и в такой форме, что стали лютыми врагами навсегда. Юкагиры же, выйдя к Берингову морю, пару-тройку раз атаковав и поняв, что на этом рубеже изгнанники встанут насмерть, плюнули, да и принялись осваивать захваченные угодья.

Жили «настоящие» в полном единении с природой, научившись за время скитаний брать у тундры, моря, леса, друзей и врагов все полезное. Традиция утвердила жесткий рацион, пропорции мяса и рыбы, трав, ягод и даже мхов. В результате кто не погибал, жил дольше, чем многие даже южные народы. Были крепки телом, как юкагиры, но превосходили их ростом. Умели учиться, а обучившись чему-либо, доводить воспринятые навыки до совершенства. Скажем, ярангу, этакую «очень северную юрту», что-то подсмотрев у юкагиров, а кое-что у эскимосов, максимально приспособили хранить тепло в самые лютые морозы и не падать в самые буйные метели. Установили план стойбища: 2—5 (редко 10) яранг линией с запада на восток, чем западнее, тем почетнее, и при малейшей возможности – на холмике, чтобы видеть, что вокруг. С непременной установкой неподалеку легких рам-укреплений, – на случай нападения, ибо враг не дремал никогда. К слову, хотя открытого боя, с назначенным местом и временем встречи, не боялись, но молодечество ради молодечества, как у юкагиров, не одобряли: своих старались беречь. А потому, воюя, нападать, – с моря или посуху, – старались ночью, или на рассвете, или когда мужчин не было. Налетали, заваливали яранги, искалывали копьями, а затем уносили добычу в байдары или угоняли оленей. Воюя, не брезговали военными хитростями, ямами-ловушками нескольких видов и ядами. Даже азы фортификации освоили, и тут уж крепко думали сами: имея собственное ноу-хау в виде «вагенбургов» из связанных нарт и взяв от эскимосов идею «ледяных крепостей», додумались: наваливали даже каменные «бастионы», захватить которые, – понятия «осада» не знали, – если мужчин доставало, противнику было довольно трудно. Впрочем, и сами, если видели, что стены высоки, а защитники настороже, могли, – конечно, когда шли не мстить, а грабить, – отказаться от нападения и уйти искать удачу в другие места.