Кашель на концерте - Генрих Бёлль

СВИДАНИЕ С ДЕРЕВНЕЙ

Теперь там почти все так, как прежде. Деревня снова погрузилась в тишину, и доносились лишь привычные шумы: медленное поскрипывание телеги, возвращавшейся с поля или направлявшейся туда, либо окрики крестьянина, заставлявшего батрака работать в послеполуденной тишине. Единственно необычным, пугающим является фантастический визг циркулярной пилы, которая со стеклянным воем перепиливает буковые стволы, устремляя в безмолвный небесный свод свой природный голос, словно намереваясь распилить собственную серую поверхность и разбросать ее кусочки над этой глухой тишиной; но пиле ничего не остается, кроме как снова и снова изливать свою ярость на безобидное дерево…

Не слышно больше рычания танков или чванливого тявканья маленьких орудий, не слышно ужасного ночного шума от откатывающейся назад пехоты, которая тщетно пытается избежать котла окружения и потому с рассветом опять топает той же дорогой с новым оружием, новыми командирами к линии фронта, чтобы под вечер снова отступить все той же дорогой; нет больше наводящего ужас ровного, зловеще нарастающего воя истребителей, что как стервятники кружат над деревней и с неописуемым криком и диким ревом устремляются на свою добычу…

И запахи те же, что и прежде: сладковатый тленный запах сырой земли, покуда еще смешанный с гарью от вызывающего дрожь огня прикрытия, который напрочь пожирал полевую траву; иногда доносит ветром дурманящий, пряный аромат, исходящий от громадных, как облако, стогов сена там, где тогда стоял отвратительный чад от плохого горючего, каким обливали дома и конюшни, а затем поджигали, в то время как поле битвы, объявшей пламенем весь горизонт, постепенно стягивалось петлей и умелый палач надежно держал ее в своих руках…

Все, что могло принести хоть малейшую пользу, крестьяне вытащили из искореженных машин, свинтили либо выбили, теперь стальные, покрытые ржавчиной останки разбитых танков и орудий постепенно зарастают бурьяном, и даже неиссякаемое любопытство вездесущих мальчишек бессильно обнаружить еще какие-нибудь детали, пригодные хотя бы для игр. Окопы и бомбоубежища сровняли с землей, а на месте деревьев, вывороченных снарядами, посадили новые, и молодая смена уже густеет, образуя новые ветки, новые листья, так что прогалы не режут больше глаз. С завидным терпением крестьяне восстанавливают церкви: новую кровельную черепицу красят в такой же цвет, как и прежде, часы тоже отремонтированы и показывают точное время, а когда на цифре двенадцать сходятся обе стрелки, они отбивают еще и благодарственную молитву. Дома тоже обрели свое прежнее назначение, в особенности после того, как в деревне водрузили какой-то, по-видимому очень важный, металлический шест, который разбудил тишину непривычным шумом от вечно звенящих телефонов, кручения ручкой и громких криков, и все это для того, чтобы только отвлечь сельчан от мыслей о проигрыше…

Многие навсегда покинули свои дома и отправились далеко в дальние страны, где черная земля тоже родила картофель, фасоль и прочую снедь, незнакомую им: несметные поля подсолнечника и лимонные рощи; либо они находили себе пристанище в бескрайних просторах степей, где не было горизонта, а небо, земля и горизонт составляли единое целое: всеподавляющее Ничто, заполненное исключительно серой, однообразной, беспросветной скукой…

Иные вообще не вернулись, спят вечным сном в чужой земле под чужими деревьями, но их места на кладбище не пустуют, там вечным сном спят чужаки под проржавевшими касками, разные формы которых со временем становятся одинаковыми, чем дольше их поливает дождь, обвевает легкий или штормовой ветер и освещают ласковые или жгучие лучи солнца…

ПРАЗДНОВАНИЕ РОЖДЕСТВА

Когда он пришел, большие люстры уже горели. Они создавали световой полог, параллельный небу, так что темнота казалась неким сводом. С огромной елки в зале ожидания капало, и некоторые лампочки в форме свечей висели криво, а кое-какие, видимо, вообще перегорели. Зал был почти пуст. Капелла Армии Спасения только что спрятала в футляры свои инструменты, и мужчины и женщины в кепках с красным кантом, зажав ноты под мышкой, устало потянулись к выходу на вокзальную площадь. Человек за прилавком сосисочной пронзительно взглянул в лицо Бенца и крикнул: «Сосиски, сударь, горячие сосиски!» Он так вцепился взглядом в Бенца, что тому стоило усилий оторваться от него, чтобы, обогнув прилавок слева, повернуть вниз — туда, где находились телефонные кабинки.

Внезапно из огромного динамика полилась громкая музыка: Бетховен, Девятая симфония. На какой-то миг ее звучание fortissimo заполнило весь зал. Потом кто-то, наверно, повернул тумблер, и музыка стала едва слышна.

Внизу, где находились телефонные кабинки, было душно и темновато, а из уборных в углу разило запахами мужских испражнений. Бенц миновал кафе-стекляшку, где люди уныло жевали салат, бутерброды и сосиски. У них был такой вид, будто они попали в западню, где их кормят насильно. Он пошел дальше. Обе кабинки были заняты, он отвернулся от них и принялся ждать: сверху брезжили световые вывески над рядами магазинчиков; ящички сигар и цветы, журналы и флаконы духов высились в этом неприятном голубоватом свете, а над одним большим беложелтым транспарантом, превозносившим достоинства противозачаточного средства, реял улыбающийся фанерный ангел, выкрашенный серебрянкой и вздымающий Вифлеемскую звезду к сводчатому потолку зала, облицованному голубым кафелем. Где-то справа, неподалеку от него, какое-то религиозное объединение вывесило свою рекламу в виде ящичка с надписью: «Распространение католических текстов — рассылка по общинам». На розовом бархате ящичка пританцовывали гримасничающие рождественские персонажи в окружении ангелов, играющих на арфах, на спинах которых были укреплены лакированные деревянные стержни с лентами, вещающими «Gloria in excelsis Deo»[5] и «Мир человекам на земле», над неподвижными локонами ангелов.

Бенц обернулся: телефонные кабинки все еще были заняты, и сквозь разбитое стекло левой кабинки он увидел лицо плачущей женщины, чьи болезненно искривленные губы иногда почти смыкались для шепота. Она рыдала неудержимо, слезы катились по ее бледному лицу как по воску.

С облицованных кафелем стен капало, потолок тоже блестел от влаги, и Бетховен в динамике притих. Бенц поднял воротник и закурил трубку, но тут кто-то сильно толкнул его в поясницу дверцей соседней кабинки, и, обернувшись, он увидел мужчину в черном, который, злобно взглянув на него, быстро поднялся по ступенькам в стеклянное кафе. Бенц вошел в кабинку, поставил на пол сумку и стал рыться в карманах в поисках мелочи. Сквозь стекло он видел силуэт женщины в соседней кабинке. Еще он заметил, что трубка лежала на рычаге телефона. А женщина просто стояла в кабинке и пудрилась розовой пудрой. Зеленая косынка сползла у нее с головы, и она очень медленно вернула ее на место. Потом он услышал, что она нажала на ручку двери, и тоже приоткрыл немного дверь своей кабинки, чтобы получше разглядеть женщину. Мельком Бенц увидел, что она была хороша собой и теперь уже улыбалась. Он медленно прикрыл свою дверь и стал набирать нужный ему номер.

В паузах между гудками в трубке слышались какие-то тихие шорохи, и Бетховена он теперь едва различал только правым ухом. Вдруг все звуки заглушил звучный мужской голос, объявивший прибытие опоздавшего поезда. Потом сердитый женский голос нервно спросил в трубке: «Что случилось? В чем дело?» — после чего он услышал Девятую симфонию сразу с двух сторон: левым ухом — из трубки и правым — снаружи. Он тихо сказал в трубку: «Да ничего, ничего не случилось», симфония в трубке тут же оборвалась, и он понял, что женщина повесила трубку. Бенц тоже положил трубку на рычаг и догадался, что забыл нажать на кнопку включателя: она его не слышала. Он нажал на другую кнопку, монетки посыпались в аппарате вниз, и он их вынул. Потом вытащил из кармана записную книжку, полистал ее и написал три телефонных номера на стальной, выкрашенной в желтый цвет планке между стеклами кабинки.

Видимо, кто-то опять повернул головку тумблера, потому что сверху Бетховен вновь зазвучал fortissimo. Помедлив, он бросил монетки в щель аппарата и набрал номер. Молчание было недолгим, и мужской голос, дважды повторивший «алло», был едва слышен из-за музыки, гремевшей и на том конце провода, причем музыка была та же, что доносилась к нему из зала ожидания. Он повесил трубку, не сказав ни слова, опять нажал на кнопку, подставил ладонь под падающие монетки, вышел из кабинки и медленно двинулся мимо уборных вверх по лестнице. Большие люстры теперь были выключены, свет исходил лишь от лампочек в форме свечей, горевших на елке, и волосы ангела слиплись от влаги и свисали прядями. Из тонущего во мраке угла зала продолжал звучать Бетховен. Выйдя наружу, Бенц увидел на мокрой площади ярко освещенную витрину. Он медленно подошел к ней: высокая кукла с белокурыми волосами, одетая в лыжный костюм, улыбалась ему и протягивала припорошенную серебристой пылью еловую ветвь. Волосы ее казались натуральными — такой теплый золотистый свет исходил от них. Только когда он внимательнее разглядел ее открытый рот, он заметил, что горла у нее не было: за ее розовыми губками скрывалась темно-синяя пустота. Он медленно зашагал в темный город: где-то поблизости стояла церковь, может, она еще сохранилась. Он шел мимо розоватых окон отеля, из-за тяжелых гардин которых Бетховен звучал уже совсем глухо. Очень нежной была эта музыка. Церковь оказалась уже восстановленной, в ее огромных окнах отражались уличные фонари, а на двери висела большая белая вывеска, возвещавшая строгими черными буквами: «Месса в 00 часов, открыто с 23 часов». И хотя он понимал бессмысленность своего движения, он все же подергал дверную ручку и низко наклонился, чтобы заглянуть в замочную скважину: стилизованные под свечи электрические лампочки окружали алтарь и затеняли Вечный Свет. Он медленно побрел обратно на вокзал. Было только девять часов. Едва свернув за угол, он услышал музыку, которая выплескивалась из темной глотки вокзала и вырывалась, словно пар, из всех его отверстий.