Направо и налево - Йозеф Рот

Пауль сел перед камином. Но сегодня пламя его не успокаивало. Он был один в своем новом, хрустящем, лакированном доме, в котором не чувствовал себя как дома, так как постоянно ощущал превосходство господина Эндерса и химической индустрии. Где же ему было хорошо? В делах над ним довлел Брандейс, а дома — Эндерс. Ах! Он слишком легко все себе представлял. Он думал, что месяцев через пять станет авторитетом в крупной промышленности. Однако промышленник Эндерс был еще осторожнее и коварнее финансиста Брандейса. Пауль определенно чувствовал, что для них обоих является временно приберегаемым орудием. Ему ничего не говорили. Его просто оставили лежать в выдвижном ящике — молоток, которым при случае собираются забить несколько гвоздей. Горький опыт с Лидией был не единственной причиной его беспокойства. Ему, директору в компании Брандейса, лишь обходными путями удалось узнать, что Брандейс втайне начал скупать акции Транс-Лейтасского акционерного общества. Проведал он и о том, что в Албании под эгидой Брандейма образовано «Общество по реализации древесины». Чего хотел Брандейс в Албании? Говорили, что он в доле с итальянским правительством собирался отстраивать железнодорожные подъездные пути, но отказывается отправлять древесину в Рим. Итальянское правительство, однако, хотело передать концессию на железнодорожное строительство только на таких условиях. Постепенно Пауль Бернгейм узнал цель поездок, которые Брандейс предпринимал каждый второй месяц. Он ездил на Балканы, но корреспонденцию отправляли ему в Вену. Он становится опасен, думал Пауль. Когда Брандейс только начал тайную скупку акций, его никто не знал. И он получил такую возможность. Пауль удовлетворенно прошептал, обращаясь к восхитительному пламени камина: «Ему не пробиться; ему не дадут». В этот момент затрещал телефон. Звонила Ирмгард — так было каждый вечер. «Как дела?» — «Как обычно». — «Все в порядке?» — «Все в порядке!» — «Скажи ласковое словцо!» — «Ирмхен», — выдавил он устало. Ему нестерпимо было говорить нежности по телефону. Ирмгард регулярно требовала их, но таким тоном, каким она обращалась к прислуге, шоферу или прачке. «Ты знаешь?..» — «Да?» — «Дядя покупает мне лошадь». — «Браво!» — воскликнул Пауль с ликованием, которое больше походило на приступ удушья. «Он хотел с тобой поговорить». Заговорил господин Эндерс. Его голос звучал издалека, так как он никогда не говорил в трубку, а всегда — в воздух. Ведь в его отсутствие по телефону мог разговаривать слуга и оставить на трубке бактерии. Каждый месяц он менял аппараты во всем доме. «Милый юноша, — произнес далекий голос. — У тебя есть новости о Брандейсе?» — «Что именно?» — «Транс- и Гис-А.О. Вторгается в нашу сферу. Искусственный шелк — в государственную сукцессию». — «Возможно!» — сказал Пауль. «Наведи справки! Ирмгард приедет послезавтра. Гляди в оба!» Этими словами, как своего рода звуковым сигналом, Эндерс любил заканчивать доверительный телефонный разговор.

Пауль вернулся к камину. Он точно знал, что господин Эндерс говорит сейчас Ирмгард: «Не сердись на меня, но твой муж — просто болван!» Это угадываемое слово Пауль слышал отчетливее, чем сказанное только что по телефону. Должен ли он теперь разыскивать Брандейса? Зачем? Что он смог бы узнать? А если Лидия рассказала? Какой скандал! Репутация джентльмена!

Это слово вызвало новую цепь ассоциаций. Воспоминания о мечтаниях перед женитьбой. Разумеется — химия, операции на рынках, бирже, сделки с Америкой, полеты на аэроплане; за два дня — Париж, Лондон, на третий — Нью-Йорк; мощная сеть, сплетенная над целым миром; все акции всех немецких газет. Дома — общество, теннис, прогулки верхом, гараж. Не эти скучные люди, которые приходили теперь. Не эта утренняя зарядка под радио, которую так любила Ирмгард. Нет, он не стал могущественным. Никто его не уважал. А ведь жизнь друзей его юности стала куда благороднее и свободнее! По сравнению с ним Теодор возвысился быстрее.

Пауль пошел к граммофону — тоже подарок господина Эндерса — и поставил пластинку с пятью братьями Кинг из Уиллингтона. Мягкие, глубокие голоса усилили печаль Бернгейма до желаемой степени, при которой она становилась уже утешительной. Он сел рядом с аппаратом, чтобы заводить его постоянно. Он не мог больше переносить тишину этого дома. Пусть поют негры! Они пели о потерянности целой расы и уносили чужого потерянного человека к своему собственному пустынному, знойному и полному страданий прошлому. Благодарным и преданным взглядом обнимал Пауль граммофон. Единственный из подарков Эндерса, который он любил. Прекрасная вещь — граммофон! Двадцатью годами раньше приходилось садиться за фортепьяно. Теперь достаточно покрутить ручку. Средства утешения тоже прогрессировали; техника вовсе не изгнала чувствительность.

Принесли газету, и он раскрыл ее на странице прочих новостей. Не без чувства вины. Он сказал себе, что недостойно делового человека — не посмотреть сначала биржевые новости, но это было сильнее его; Пауля тянуло поскорее найти дискуссии об искусстве, театральные рецензии, сообщения о семейных трагедиях. День приносил сплошные неприятности: стало быть, нашлась в газете и статья его братца Теодора о книжной выставке, но также о Германии, о Европе, о желтой опасности и об Индии. Ведь Теодор использовал любую возможность. Ему всегда нужно выразить «мнение»; в его арсенале всегда множество бессмысленных, но эффектных формулировок. Он подслушал их; их звуковые фрагменты следовали друг за другом, разрубленные, разбросанные и насыщенные тенденциозностью, исходившей от народной мудрости, марксизма и Штирнера. Пауль сделал над собой усилие, встал, подошел к камину и бросил газету в огонь. Он принадлежал к числу впечатлительных людей, полагающих, что изгонят что-то из мира, если уберут это что-то с глаз долой.

Негры все еще пели. Огонь в камине угасал. Пауль Бернгейм не стал зажигать свет. Он заснул в пестром кресле, большие желтые цветы которого ядовито прорастали сквозь мрак.

XIX

Теодор надел смокинг. Его лицо мерцало в зеркале торжественной бледностью. Он попытался ухватить карманными ножничками несколько волосков в закоулках ушных раковин. Когда речь шла о его внешности, он мог проявить всю кротость и терпение, какие отпущены ему были природой. Еще раз взглянул он на свои длинные руки, которыми гордился и из формы которых делал вывод о своем аристократическом происхождении. Затем проскользнул в пиджак и повернул все лампы. Проба освещения. Он искал отражение своего профиля, так поворачивая зеркальную дверцу платяного шкафа, чтобы она встала под острым углом к большому настенному зеркалу. Затем снял очки и какие-то мгновения ни о чем не думал, будто все его мысли отмерли от нехватки визуальной пищи. Сквозь закрытую дверь соседней комнаты слышался стук пишущей машинки. Это секретарша печатала статью Теодора. Он слушал торопливый ритм клавиш как приятную музыку. «Теперь она на третьей странице, где я говорю об обмороке ночей больших немецких городов. «Обморок ночей» — это хорошо, безупречно, замечательно». Потом секретарша должна закончить письма. «Корреспонденцию» — говорил Теодор. Когда приходило много писем, он чувствовал, что приблизился к центру мира. Получив отклик на какую-нибудь из своих статей, он тотчас передавал письмо в редакцию, чтобы там верно оценили эффективность своего сотрудника. А кроме того, показывал его друзьям — в особенности тем, кого это могло разозлить. Теодор отвечал на все письма. Он добивался приглашений на празднования, выставки, конференции, на подобия салонов у директора банка, генерала, министра. На следующий день рассказывал о дискуссиях, которые там вел. Он вознамерился показать всем «этим молодцам» новый тип молодого немца: трезвого, хотя и патриота; аристократически воспитанного, но революционно настроенного; дипломатично мыслящего и все же откровенно излагающего свою точку зрения. При этом он постоянно дрожал от страха сказать лишнее. В глазах всех «этих молодцов» он не хотел себе навредить, хотя они ему и не нравились. К ним относились его издатели, ответственные редактора журналов, редактор, который имел дело со статьями Теодора. Написал как-то этот редактор статью сам — Теодор сразу звонит ему: «Поздравляю! Великолепно!» А своим друзьям говорит: «Вы читали? Он хорошо пишет, этот молодчик, но наивно, очень наивно. Он ведь не знает жизни!»

Треск машинки прекратился. Секретарша постучалась. Хотя Теодор считал неблагородным устанавливать личные отношения с секретаршей и видел в ней только «персонал», а не женщину, он все же пригладил двумя пальцами пробор, прежде чем сказать: «Войдите!» Он сел за стол, чтобы прочесть машинописную копию. Секретарша стояла позади. Дойдя до места об «обмороке ночей», он быстро обернулся и сказал: «Хорошо! Не так ли?» — и сразу разозлился на себя за это. Он никак не мог найти золотую середину между потребностью услышать похвалу и необходимостью держать «персонал» на почтительном расстоянии. Иногда он совершенно забывался, диктуя секретарше статью, которая была особенно злободневной и которую она не успевала печатать вслед за его потоком речи. Бедная девушка, которая каждый день с восьми до четырех отстукивала деловые письма, ощущала свою работу у Теодора как омовение в волнах остроумия и духовности. Она восхищалась им. Она читала книги, получаемые им для рецензии, после замечаний, которые содержались в его отзывах. Заметив ее восхищение, Теодор сокращал на несколько дециметров почтительную дистанцию и спрашивал: «Вы устали? Ладно! Поработаем сегодня поменьше».