Проданная (СИ) - Шарм Кира

Черт! Я даже не понимаю, зачем объясняю ему все это!

Почему мне так гадко от того, что Санников говорил, что принял меня вот за такую? Омерзительно гадко, как будто когтями по ребрам провели и продолжает отвратительно царапать, хоть он и молчит, не развивая больше этой темы.

Он меня купил! Так какого черта мне не все равно, что он там себе думает! Ему и без этого есть, за что меня ненавидеть…

Да и какая ему разница, вообще?

Наоборот, этот был бы только рад, если бы я к нему в таком виде по утрам являлась! И на четвереньки становилась перед ним! Минет он по утрам любит! Что же утро не встретил там, где провел ночь? Тогда с завтраком бы у него сложилось так, как он, судя по всему, привык, раз любит!

Но Санников даже перестает есть и откладывает приборы. Быстрый взгляд в сторону того, что осталось от моего платья, — и лицо почему-то снова мрачнеет Челюсти сжимаются.

Что-то такое исходит от него, что я вся сжимаюсь, подбираюсь.

Вспомнил вчерашний вечер и снова разозлился, что не дошел до конца?

— Хорошо, София. Поедем за одеждой после завтрака. Все равно было нужно.

И ничего в голосе. Совершенно бесстрастно. Как с чужим человеке о погоде. Хоть бы какое-то извинение! Пусть просто в интонации! Но — нет! Да и вообще — о чем я размечталась? Санников же непогрешим! И даже если в чем-то ошибся, то все равно прав!

— Мне становиться на четвереньки? — спрашиваю с едва сдерживаемой яростью, едва допив свой кофе.

— Потом встанешь, София. Еще успеешь.

И даже усмехается!

Так невозмутимо, как будто такое в порядке вещей! Санников, — что? Вообще не понимает, что такое ирония? Черт бы его побрал, ему уж точно не придет в голову извиниться!

— Одевайся, — его рука властно накрывает мою, крепко сжимая. — Поедем за одеждой.

Но я так и остаюсь сидеть, неловко вертя второй рукой чашку из-под кофе.

Неужели он не понимает, что меньше всего мне хочется сейчас перед ним вставать из-за стола и нагибаться за тем, что осталось от платья?

Даже прокашливаюсь несколько раз, но Санников и ухом не ведет. Совсем не понимает намеков. И будто дел у него других нет, как только и сидеть за опустевшим столом!

Или наоборот, — он прекрасно понимает все намеки и просто издевается? А, может, ему плевать вообще?

Не выдержав, все же встаю.

Его насмешливый взгляд буравит лопатки, когда иду за своим платьем.

Аккуратно присаживаюсь, придерживая постоянно пытающееся слететь полотенце — за время, пока мы со Стасом «беседовали», если, конечно, это можно так назвать, узел прилично ослабился.

Подхватываю свою одежду и почти бегом направляюсь к выходу.

— Ты, когда возмущена, пыхтишь не менее сексуально, чем наклоняешься, — доносится мне в спину. — Только забавнее.

Черт!

Черт бы его побрал!

Все ведь понял! Специально сидел и ждал!

Глава 37

Очень критично осматриваю себя в зеркале.

Платье измялось и, как ни пытаюсь разгладить руками, это помогает мало.

Особенно все плохо, когда Стас, естественно, без стука, входит в мою комнату и становится рядом со мной в зеркале.

Идеальный. В костюме под цвет глаз — серебряно-сером. С иголочки.

Ни пылинки, ни складочки, даже ничего не сморщилось — одежда идеально сидит на фигуре. Запонки платиновые с бриллиантами на манжетах рубашки на тон более светлой, чем костюм.

Я рядом с ним просто драная кошка, которая неизвестно, где валялась. Еще и губы разбухшие. И косметики никакой.

И белья нет под платьем, и это, между прочим, очень заметно. Оно облегает слишком сильно. Безумно натирая истерзанные им вчера соски…

Никуда бы в таком виде в жизни бы не вышла. Но, увы, выбора у меня никакого.

— София?

Никакого намека на пошлость. Только наблюдаю в зеркале, как алчно полыхнули его глаза, когда встал рядом, а после взгляд опустился на отражение моих губ в зеркале. Так жадно, будто уже сто раз впился в них своим ртом. Даже уголки его рта дернулись. А меня залило пунцовой краской.

Да что ж такое?! Он только посмотрел, — а меня уже прошибает током!

Нехотя опускаю руку на его согнутый локоть.

Так и выходим из комнаты, а после и из дома, под локоток, как самая настоящая пара.

Санникову удается даже не говорить пошлостей и гадостей, даже на расстоянии приличном держится, так, что в остальном наши тела не соприкасаются.

Называет водителю адрес, захлопывая за мной дверцу машины и садится на переднее сидение. Давая мне наконец возможность выдохнуть. Он ничего не сказал, ничего не сделал, но смотрел на меня так, что почему-то казалось, что набросится прямо в машине. И непонятно, — для того, чтобы изнасиловать или чтоб шею свернуть. Его взгляд, кажется, красноречиво обещал и то и другое.

Мы проезжаем до боли знакомые, родные улицы.

И сердце снова мучительно сжимается.

Смотрю на пеструю шумную жизнь, что когда-то была частью меня самой сквозь затемненное тонированное стекло чужой машины. Не просто чужой. Принадлежащей тому, кто ненавидит меня, но и так же теперь управляет моей, ставшей будто чужой жизнью.

После потери отца, в этой бесконечной бедности, в проблемах, а после со свалившейся на нас болезнью Маши, было совсем не до воспоминаний. Не до сожалений и тоски по тому, чего не вернуть. Нам надо было выжить. Выстоять. Справится. Хоть как-то. Но вот теперь… Узнаю знакомые витрины. Мельтешащих знакомых, с которыми так часто вместе проводили время, смеялись и даже делились мечтами, планами на жизнь… И в сердце проворачиваются ножи.

Понимаю, что все — не просто деньги. Не черная полоса, которая рано или поздно закончится, и мы сможем выдохнуть, — да вот хотя бы после того, как Машу прооперируют. О том, что это не вылечит ее, я даже думать себе запрещаю.

Нет. Это часть жизни, часть меня, — которую вырвали с мясом. Вырвали навечно, а я только сейчас это вижу, теперь понимаю. И никто из нас никогда больше не вернется обратно. Мы никогда уже не будет прежними. Все, что было родным, что было любимым, частью нас самих, — все оборвалось, все отняли у нас.

— София.

Мы останавливаемся у моего любимого магазина.

Уже давно заметила, что краем глаза Стас наблюдает за мной.

Но это уже не важно. Какая разница? Хочет выпить боль, что трепещет в душе? Да пусть. Пусть наслаждается, пусть упивается своей победой, своим торжеством. Мне уже неважно.

И все же этот магазин, — как новый удар под ребра. Новая боль внутри.

Здесь покупались всегда самые любимые, самые красивые вещи. Здесь меня знали все, кто работает в нем. Я ведь всегда спешила и терпения на пошив одежды у меня не было никогда. Еще совсем малышкой я вертелась здесь в сказочных платьях принцесс перед сидящим в глубоком кресле отцом, а он, смеясь, называл меня своей принцессой…

Зачем? Зачем Санников привез меня сюда? Чтобы ударить еще больнее?

Никогда не поверю, что это случайность! Нет, он прекрасно изучил все, что касается меня и моей семьи! Изучил каждую мелочь, чтобы раз за разом наносить свои удары.

Санников сам открывает дверь, подает руку.

Но я не подаю своей.

Выбираюсь из машины сама.

И, хоть вначале даже покачнулась, выйдя в привычный мир, в который больше хода нет, задохнулась от его воздуха, от ощущения себя прежней, все равно игнорирую протянутый им локоть. Решительно иду вперед, сама распахиваю дверь любимого бутика и останавливаюсь, не в силах выдавить слова приветствия, когда с лиц продавцов и консультанток, чьим рукам я доверяла с детства, сползают улыбки.

Будто привидение увидели.

И мнутся неловко, не здороваясь.

Как будто собираются указать мне на дверь.

Ну да. Как же я забыла! Здесь ведь обслуживают только сильных мира сего! Всем остальным вход сюда закрыт!

Софья! Софья Львовна! — каблуки Веры Петровны, директрисы и управляющей этим магазинчиком, застучали оглушительно в гробовом молчании, что воцарилось вокруг меня. Мне кажется, я могла бы даже пощупать эту тишину и неловкость, с которой все отводили от меня взгляд