Голубое шампанское - Джон Варли

мяты, несколькими соломинками и и крохотным зонтиком. Он оказался хорош. Она осмотрелась. На этой палубе находилось лишь несколько человек. Одна пара была облачена в полные костюмы того периода, но остальные смотрелись достаточно нормально. Она присмотрелась к парню, сидящему в одиночестве на противоположной стороне палубы. У него были впечатляющие плечи. Поймав его взгляд, она подала рукой сигнал, означающий «я могу быть доступна». Парень его проигнорировал, что ее немного разозлило, пока к нему не присоединилась миниатюрная женщина ростом не более пяти футов. Бах пожала плечами. О вкусах не спорят.

Она знала, что с ней происходит. Пусть это глупо, но она словно отправилась на охоту. Такое с ней нередко случалось, когда на работе происходило что-либо шокирующее или неприятное. Полицейский психолог сказал, что это компенсация и не такое уж редкое явление.

Вздохнув, она переключила мысли на другое направление. Похоже, им не осталось ничего иного, как вернуться в ту комнату на станции Чарли и к тому существу на кровати.

Чарли знала, что ее мать очень больна. И была такой «очень, очень давно». Отправившись заниматься собаками, она оставила камеру, направленную на мать. Врачи собрались у экрана и некоторое время изучали ситуацию, потом выдали диагноз.

Она, разумеется, была мертва – в соответствии с любым определением смерти, которое медицина приняла за последнее столетие. Кто-то подключил ее к роботу-врачу, вероятно, во время последних стадий эпидемии. Робот был способен делать буквально все, чтобы поддерживать пациента живым, но не запрограммирован определить факт смерти мозга. Это было решение, оставленное на усмотрение врача-человека, когда он или она придет к пациенту.

Врач так и не пришел. Он умер, а существо, некогда бывшее матерью Чарли, продолжало жить. Вряд ли глагол «жить» был когда-либо использован столь неправильно.

Рук и ног у тела не осталось – пали жертвой гангрены. Мало что можно было разглядеть, но лес трубочек и проводов входил в тело и выходил из него. Сквозь ткани медленно прокачивались жидкости. Машины взяли на себя функции всех жизненно важных органов. Тут и там виднелись участки зеленоватой кожи, в том числе сбоку на голове, куда Чарли целовала мать перед уходом. Вспомнив об этом, Бах торопливо допила бокал и заказала второй.

Блюм и Вильхельм были восхищены. Они сомневались, что какая-либо часть тела все еще могла быть жива, даже на клеточном уровне. Выяснить это было невозможно, потому что компьютер станции Чарли – Тик-Так, как его называла девочка – отказался предоставить им доступ к выходным данным автодоктора.

Но остался очень интересный вопрос, который возник сразу, как только стало ясно, что мать Чарли умерла тридцать лет назад.

– Привет, Анна-Луиза. Извини за опоздание.

Она подняла взгляд и увидела подходящую Меган Гэллоуэй.

Бах не общалась с этой женщиной более десяти лет, хотя, как и почти все, часто видела ее в телепередачах.

Для уроженки Земли Гэллоуэй была высока и не так худа, какой Бах ее помнила. Но это было понятно, учитывая недавнюю перемену в ее жизни. Волосы стали яростно рыжими и вьющимися – десять лет назад они были другими. Это даже мог быть ее натуральный цвет – она была почти обнажена, и рыжий цвет сочетался с золотом, хотя это и не обязательно должно было многое значить. Но на ней это смотрелось естественно.

На ногах у нее были странного вида серебряные шлепанцы, а верхнюю часть тела покрывал очень симпатичный узор из позолоченных изогнутых линий. Он был чем-то вроде татуировки, и это было все, что осталось от машины под названием «Золотая цыганка». Узор был полностью символическим. Быть «Золотой цыганкой» стоило Гэллоуэй много денег.

Меган Гэллоуэй сломала себе шею еще подростком. Она стала участником разработки силового экзоскелета – исследования, которое привело к созданию невероятно дорогой и восхитительной «Золотой цыганки», собранной в единственном экземпляре. Машина отменила для нее инвалидное кресло и костыли. Она вернула ее к жизни – в понимании Меган – и сделала ее знаменитостью.

Странным побочным продуктом обучения пользования экзоскелетом стало развитие техники, сделавшей возможным достижение больших результатов в новой технологии записи эмоций, названной «фили» или «ощущалками». Весь мир в продолжении короткого времени пичкали зрелищем людей с параличом рук и ног, доминирующих в новой форме искусства. Эта технология сделала Гэллоуэй знаменитой как лучшую из транс-сестер. Она сделала ее богатой, поскольку ее транс-записи продавались лучше всех прочих. Она сделала себя безумно богатой, мудро инвестируя, а потом она и друг Бах сделали ее сказочно богатой, когда ей впервые удалось записать все переживания взаимной влюбленности в транс-записи.

В каком-то смысле Гэллоуэй вылечила сама себя. Она всегда жертвовала много денег на нейрологические исследования, никогда особо не надеясь, что это окупится. Но это произошло, и три года назад она навсегда избавилась от «Золотой цыганки».

Бах думала, что исцеление Гэллоуэй было полным, но теперь усомнилась в этом. У Гэллоуэй была с собой красивая хрустальная трость. Похоже, она была ей нужна не для красоты. Женщина тяжело на нее опиралась, медленно проходя мимо столиков. Бах начала вставать.

– Нет-нет, не утруждайся, – сказала Гэллоуэй. – Пусть медленно, но я все же пришла. – Она блеснула своей знаменитой улыбкой с щелочкой между передними зубами. В этой женщине было нечто особенное – улыбка у нее была настолько заразительной, что Бах невольно улыбнулась в ответ. – Ходить так приятно, что я не прочь тратить на это время.

Официант отодвинул для нее стул, и она уселась, с облегчением выдохнув.

– Я буду «Фонарик дьявола», – сказала она ему. – И принесите ей еще то, что она заказывала.

– Банановый «дайкири», – сказала Бах, с удивлением обнаружив, что уже почти допила свой напиток, и с легким любопытством желая узнать, что такое «Фонарик дьявола».

Гэллоуэй потянулась, разглядывая воздушные шары и дельтапланы.

– Как здорово вернуться на Луну, – сказала она и показала на свое тело. – И как здорово выбраться из одежды. Я всегда здесь ощущала себя такой свободной. Но вот что забавно – я просто никак не могу привыкнуть ходить босиком. – Она подняла ногу и продемонстрировала шлепанец. – Без них я чувствую себя слишком уязвимой. Словно мне на ноги вот-вот кто-нибудь наступит.

– Но ты можешь ходить без одежды и на Земле, – заметила Бах.

– Конечно, в некоторых местах. Но кроме пляжей там нет мест, где такое модно, разве не понимаешь?

Бах не понимала, но решила не делать из мухи слона. Она знала, что публичная нагота возникла на Луне из-за того, что там никогда не бывает ни жарко, ни холодно, и что Земля никогда