Смертельная любовь - Ольга Кучкина

Люсенька, родная моя! Умница ты у меня – лучше тебя никто не написал мне в это 30-е число. Я тоже наплакалась и все пришло снова – стихотвор. это Тютчева (речь о стихотворении Тютчева «Вот бреду я вдоль большой дороги». – О. К. ) Боря любил, знаю; когда он читал его (раз), у него дрожали губы и в середине замолчал. Один раз это было… И как мы хотели не думать, что смерть может разлучить, как он был спокоен, что ничто не разлучит. И вот, видимо, надо было не удерживать мне его: умереть вдвоем, как он хотел, в разгар скандала. А все женская погоня за счастьем – все оттянуть, все еще живнуть, все еще порадоваться…

Из стихотворения «Осень», посвященного Ольге Ивинской (1949 год):

Ты так же сбрасываешь платье,Как роща сбрасывает листья,Когда ты падаешь в объятьеВ халате с шелковою кистью.Ты – благо гибельного шага,Когда житье тошней недуга,А корень красоты – отвага,И это тянет нас друг к другу.

ИВИНСКАЯ Ольга Всеволодовна, литератор.

Родилась в 1912 году. Писала стихи. Работала в журнале «Новый мир». Там познакомилась с Борисом Пастернаком. В 1949 году была арестована в первый раз (фактически за связь с неблагонадежным поэтом). Освобождена три года спустя. Вторично арестована за «контрабанду» (получала гонорары Пастернака из-за границы) в 1960 году, осуждена на 8 лет. Автор книги «В плену времени».

Умерла в 1995 году.

НАД РОЗОВЫМ МОРЕМ

Георгий Иванов и Ирина Одоевцева

Над розовым морем вставала луна,Во льду холодела бутылка вина.И томно кружились влюбленные парыПод жалобный рокот гавайской гитары…

Зима 1920 года. Холодный и голодный Петербург, переименованный в Петроград, но новое имя пока не очень приживается.

В сгущающихся сумерках по нечищенным улицам спешит хорошенькая женщина в шубке, шапке и валенках. В руках мешочек с летними – вместо бальных – туфлями. Когда она снимет шубку, под ней обнаружится роскошное парижское платье, доставшееся от покойной матери. Когда снимет шапку – большой бант в волосах.

Ирина Одоевцева явилась на бал. Сама о себе она сочинит шутливое:

Ни Гумилев, ни злая прессаНе назовут меня талантом.Я – маленькая поэтессаС огромным бантом.

На самом деле Гумилев говорил ей: «У вас большие способности».

Под именем Ирины Одоевцевой вошла в русскую литературу Рада Густавовна Гейнике, дочь состоятельного латышского буржуа, владельца доходного дома в Риге.

У нее легкий характер, и она очень любит танцевать на балах.

В Питере люди ее круга жили в просторных неотапливаемых квартирах – в отличие от Москвы, где всех уплотняли и уплотняли. Донашивали красивую одежду – остатки былой роскоши. Даром получали тяжелый, мокрый хлеб, нюхательный табак и каменное мыло. И страдали от голода.

Ирина Одоевцева, голодая, как все, о голоде не думает. Она живет другим: веселыми балами, какие устраивались, несмотря ни на что; встречами в Доме литераторов, где каждого могли подкормить похлебкой с моржатиной и где читали стихи; литературной Студией, где царила поэзия; поэзией как таковой.

Главное чувство, которое ею владеет, – чувство счастья.

Уезжая через два года из Петербурга за границу на время и еще не зная, что навсегда, она сядет ночью на постели и трижды произнесет громко как заклинание: «Я всегда и везде буду счастлива!»

«Ученица Гумилева» было второе звание Одоевцевой.

Начиная с лета 1919 года, Николай Гумилев вел занятия в литературной Студии, где учил молодых людей писать стихи. Очаровательная Одоевцева среди студиек недавно. Возглавлявший Цех поэтов, признанный мэтр поэзии к тому времени разошелся со своей знаменитой женой Анной Ахматовой и женился на незнаменитой Ане Энгельгардт. Обожавшую его Аню он, однако, сослал вместе с маленькой дочкой в город Бежецк к родне, а сам вел холостяцкий образ жизни.

Отныне Ирина Одоевцева занимает в ней свое место.

Они обитают по соседству. Он – в доме № 5 по Преображенской, она – на Бассейной, в доме № 60. Он часто провожает ее после занятий. Между ними происходят такие диалоги:

«Гумилев. Я несколько раз шел за вами и смотрел вам в затылок. Но вы ни разу не обернулись. Вы, должно быть, не очень нервны и не очень чувствительны.

Одоевцева. Я нервна.

Гумилев. Я ошибся. Вы нервны. И даже слишком».

Гуляя, одолевали в день верст по пятнадцать. Потом шли к нему, сидели у камина, смотрели на огонь. Обладая феноменальной памятью, она вспомнит и запишет через много лет их разговоры. 19-летняя поэтесса любит спрашивать, 34-летний поэт любит отвечать. Они переговорили обо всем и обо всех. Об Ахматовой, Блоке, Мандельштаме, Кузмине, Северянине. Имена, звучащие как серебряный колокол, и был гумилевский круг. Она вошла в него. Он ввел.

Рождественским вечером он попросит ее: напишите обо мне балладу. Она выполнит просьбу в Париже, в 1924-м, когда он уже погибнет в застенках ЧК, обвиненный в контрреволюционном заговоре, которого не было:

На пустынной ПреображенскойСнег кружился и ветер выл.К Гумилеву я постучалась.Гумилев мне двери открыл.В кабинете топилась печка.За окном становилось темней.Он сказал: «Напишите балладуОбо мне и жизни моей».

Не очень умная Аня Энгельгардт после гибели Гумилева не найдет ничего лучше, чем отметить: я вдова, а она всего лишь первая ученица.

Это будет не единственная потеря Ирины Одоевцевой.

В новой России ко многому приходилось привыкать. Большевистская власть топором рубила жизни и связи.

К каким-то порубкам привыкнуть было невозможно.

Мы оставляем за скобками степень близости учителя и ученицы. Мы только знаем, что однажды, идя вдвоем с ним, Одоевцева увидит на противоположной стороне улицы торопящегося человека, высокого, тонкого, с удивительно красным ртом на матово-бледном лице и челкой, спускающейся до бровей, под черными резко очерченными бровями сверкнут живые, насмешливые глаза. Сорвав с головы клетчатую, похожую на жокейскую, шапочку, он крикнет: «Николай Степаныч, прости, лечу!» И пропадет из глаз.

Гумилев назовет его имя: Георгий Иванов.

Но я боюсь, что раньше всех умретТот, у кого тревожно красный ротИ на глаза спадающая челка, —

напишет о нем Осип Мандельштам, его друг. Одно время у них даже была визитная карточка на двоих: «Георгий Иванов и О. Мандельштам» – эта идея пришла в голову Мандельштаму.

Он ошибся. Его друг умер позже. В эмиграции. Сам Мандельштам – раньше. В лагерной больнице.

Потери, убытки, одни убытки, как печально говорил герой рассказа Чехова «Скрипка Ротшильда»…