Река убиенных - Богдан Сушинский

— Воздух! Воздух! — вдруг панически возопил щупленький новобранец, но, вместо того чтобы бежать к окопам, присел, прикрывая голову… положенной плашмя винтовкой. Однако самолеты пролетали мимо позиции дивизиона, и солдаты-старички спокойно провожали их усталыми взглядами. Только новобранец, ухватившись руками за винтовку, словно бы вгонял себя ею в потрескавшуюся от жажды землю, все дрожал и бубнил про себя какие-то слова заклинания. Именно заклинания, ибо слова молитвы он вряд ли способен был вспомнить.

— Успокойте этого идиота. Я вас спрашиваю! — первым пришел в себя дивизионный дуче.

— Представляю, как он будет вести себя в бою, — мрачно заметил Розданов, до того хранивший независимое, преисполненное холодной иронии молчание.

— Как и все остальные новобранцы, — ответил Штубер. — Тем не менее бой все же состоится. Укажите участок, капитан, который должен занять я со своим взводом.

— Со своим сбродом, — негромко, но достаточно мрачно уточнил Грошев, оценивающе окинув взглядом столпившихся у колодца с перебитым журавлем новобранцев. Пока офицеры выясняли отношения, эти обреченные почти со счастливым визгом обмывали свои потные тела, черпая воду из наполненного корыта. — Интересно, знает ли хотя бы один из них, как заряжают винтовку? Если только эти винтовки не театральные. Я вас спрашиваю!

— По крайней мере, они у них есть. Сотни других новобранцев прибывают на передовую, имея одну винтовку на четверых. Наши маршалы убеждены, что любой новобранец способен добыть себе оружие в бою. — Штубер оглянулся. Розданов все еще оставался у него за спиной. Как бы он ни перемещался — все время за спиной. Держа палец на спусковом крючке ручного пулемета. У Штубера закралось подозрение, что первой и последней очередью из своего «дегтяря» поручик готов скосить их обоих. Обязательно обоих.

— Дожились. А ведь готовились: «Красная армия всех сильней». Еще утром передний край был за пять километров отсюда. А мы копошились в глубоком тылу. Я вас спрашиваю!

— Лучше спросите, что происходит на том берегу Днестра. Лозовский, воды командиру!

— И что же там происходит? На том берегу?

— Уже ничего. Немцы форсировали реку севернее и южнее укрепрайона. И теперь все, кто может, смываются, чтобы не оказаться в немецком котле. — Лозовский принес флягу, и оба офицера по очереди напились. Вода показалась оберштурмфюреру слишком теплой и горьковато-соленой. Несмотря на то что рядом несла свои воды большая пресная река. — А вам прислали подкрепление. В виде этого сброда — в чем вы совершенно правы.

— Так что прикажете делать мне, капитану Грошеву? Я вас спрашиваю.

— Доблестно сражаться. Что вы, собственно, и намерены делать. Где мои позиции?

— Ваши позиции? — Грошев взошел на желтевший рядом холм, очень смахивающий на братскую могилу, уже насыпанную, но еще без трупов. Хотя претендентов на погребение хоть отбавляй. — Ваши позиции? — переспросил капитан, окинув взглядом окрест, словно выбирая место для размещения целой кавалерийской дивизии. — Вон они, — показал куда-то вправо. — От безверхой акации и до излучины реки.

— От акации и до излучины? — удивился Штубер. — Разве ваш дивизион занимает по фронту…

— Занимает, занимает, лейтенант. Позиции ближайшего соседа — по ту сторону излучины, за камышами. Здесь ведь не передовая. Это всего лишь прикрытие, заслон. Для истребления мелких групп противника, которые могут просачиваться к реке через боевые порядки первой линии. Я вас спрашиваю…

Кажется, только сейчас Штубер окончательно понял, что это капитаново «Я вас спрашиваю» вовсе не означало вопроса. Выкрикивая в очередной раз эти слова, Грошев скорее адресовал их своей люти, своим нервам или, в крайнем случае, Господу Богу. И совершенно не нуждался в чьих бы то ни было разъяснениях.

— Но ведь от акации до этого речного изгиба не меньше километра. А у меня всего лишь двадцать человек.

— Там полтора километра, лейтенант. Вы могли бы обзавестись биноклем. Полтора километра, на которых вы полный хозяин. Властелин. Могу даже убрать оттуда пятерых своих последних бойцов, которые спокойно держали эту линию до прибытия вашего взвода. Кроме того, учтите, что за вами огневая поддержка всей вверенной мне артиллерии.

И оба они перевели взгляды на «вверенную капитану артиллерию».

Последнее орудие дивизиона с мольбой уставилось тонким стволом в предвечернее степное небо. По обе стороны от него виднелись разбомбленные позиции — со всем тем, что осталось от некогда стоявших там орудий. Судя по гигантской воронке, две позиции летчики уничтожили прямым попаданием больших бомб. Нетрудно было представить себе, что произошло с расчетами.

— Если поддержка этой «артиллерии» мне действительно обеспечена, пятерых своих солдат можете отозвать хоть сейчас. Для уплотнения своей обороны. Эти полтора километра я буду героически удерживать силами своего отчаянного взвода. Всмотритесь в лица этих людей. Это лица завтрашних героев.

— Боюсь, что сегодняшних, — неожиданно помрачнел этот военно-полевой дуче. — Боюсь, что уже сегодняшних, — повторил, всматриваясь в недалекие рубежи первой линии. — К ночи немцы наверняка захотят выйти к Днестру, чтобы утром, благословясь, форсировать его. Им выжидать некогда.

— Тогда нам стоит поторопиться.

— Хотя бы потому, что нет там пока что ни окопов, ни блиндажей. Так, отдельные ячейки.

«Нет, есть в этом командире дивизиона что-то от его предшественника, отчаянного артиллериста Бонапарта, — подумалось Штуберу. — Не зря говорят, что артиллеристы — особая армейская каста, уверовавшая, что не орудия их являются богами войны, а они сами».

— Взвод, строиться! — скомандовал он. — На боевой рубеж шагом марш!

— Старшина Вознов! Выдать этому войску два ящика патронов! — приказал капитан, наблюдая, как неохотно строятся новобранцы. Они уже разговорились с артиллеристами, понаходили среди них земляков и даже односельчан, и уже решили было, что останутся вместе с ними — обстрелянными, более опытными.

— Какой провинциальный мерзавец! — проворчал Розданов, когда после построения взвод вновь рассыпался и побрел к старой акации со снесенной снарядом верхней частью ствола. — Полтора километра на взвод!

— Уж не собираетесь ли вы взаправду держать здесь оборону, поручик? Эдак дослужитесь до ордена Красного Флага.

— Красного Знамени, оберштурмфюрер. Ордена противника нужно знать так же хорошо, как и звания. Кстати, в гражданскую это был высший орден красных.

— Вы его, уверен, удостоились.

— Я был белогвардейцем, — устало, безинтонационно напомнил Розданов.

— Понятно. В таком случае этого ордена Красного Флага удостоен офицер, который догнал вас до крымских берегов.

— И вполне заслуженно, — неожиданно обезоружил Штубера поручик. — Вы правы, если вермахт попрет, придется держаться. Не успеешь сдаться в плен, как какой-нибудь ефрейторишка проткнет тебя штыком или скосит под корень.

— Думаю, до темноты передняя линия все же продержится.

— Лучше думать над тем, как перейти линию фронта.

— Сдаваться ведь тоже не так-то просто, — согласился оберштурмфюрер. — Было бы куда лучше для нас, если бы впереди были только части вермахта. Чтобы можно было вступить в контакт. Но ведь там могут оказаться презренные нами союзники, румыны, которым куда проще расстрелять нас, чем разбираться, кто мы и откуда.

— Главное, что мы уже на этом, правом берегу. На великолепном участке. А уж здесь мы что-нибудь придумаем, провин-циаль-ные мер-завцы, — непонятно по чьему адресу, но со всем приличествующим случаю презрением проворчал Розданов.

34

Сонное солнце застыло над желтым холмистым горизонтом и, постепенно расплавляясь в нем, в то же время медленно, неотвратимо угасало, как последний факел надежды. Оно действительно было последним для многих, кто в этот жаркий июльский день уже погиб, смертельно ранен или кому еще только предстояло проститься с ним в разгар очередного боя.

Предвечернее солнце уже зависло над горизонтом, но до темноты все еще оставалась уйма времени, а решиться на переход линии фронта Штубер мог только тогда, когда окончательно стемнеет. Думая об этом, оберштурмфюрер все чаще поглядывал на небо и каждый раз, словно жрец — таинственное заклинание, произносил: «Когда же кончится этот “изумительный” день? Скорее бы…»

Ветер, еще недавно бодро веевший с Днестра, внезапно затих, а вместе с ним прекратилось вдруг всякое движение в воздухе, заливе, в плавнях. Угомонились и исчезли в глубине камышовых зарослей речные чайки, окончательно умолк безутешно рыдавший над позициями взвода обиженный кем-то жаворонок…

Небо, степь, люди, птицы, река — все, все, томительно преодолевая страх и жажду, ожидало, когда наконец погаснет в поднебесье этот опостылевший божественный светильник.