Разлад - Мариам Юзефовская

– Ты погляди на нее! Погляди! Она ведь на твоей шее ездит. Здоровая, ухоженная, маникюр, прическа, а одета как! Это что, все с ее сотни, что ли? Она тебя на руках должна носить. А только и слышно: «Илья, подай, Илья, принеси!»

– Перемени пластинку. – Он пытался образумить сестру. Но она уже не могла остановиться.

– Ты посмотри на мои руки. – Она протягивала большие грубые ладони – точный слепок материнских. – У меня трое ребят. Я ведь всех с утра обиходить должна, да еще на работу потом бегу. И у меня ни нянек, ни мамок нет. Все сама. Коля мой только спать домой приходит. Это здесь офицеры в пять часов папочку в зубы и домой. А у нас как ломовая лошадь вкалывают. За все в ответе.

Он слушал бесконечные горькие жалобы. И сердце сжималось от жалости. Видеть не мог ее морщины, густую седину: «А ведь лет на десять моложе Ирины».

Однажды сестра призналась: «А знаешь, за что возненавидела? Помнишь тот год, когда я в институт не поступила? На кожевенном заводе устроилась, помнишь? Я ведь там грузчицей работала. Кожу на тележке развозила. Вам с матерью не говорила, боялась, не разрешите. А сама устроилась. Там погуще платили. Девчонка! Мне ведь одеться хотелось. Уставала зверски. Вокруг грязь, ругань. Асфальт мягкий, липкий. Колесо застрянет, и я засела. Тяну из всех сил, а сколько их было у меня? С гулькин нос. Иногда вместо обеда повалюсь на кипу кож и сплю. А главное – вонь ужасная от этих кож. Казалось, за смену все тело насквозь пропитывается. Тогда у вас уже Санька был. Я ему с первой получки медведя большущего купила. Как увидела в витрине – затряслась. Все детство о таком мечтала. Мчалась что есть духу. Открыла мне Даша. Прошла я к Саньке. Играем, возимся. Я ведь сама еще дитя была. Слышу, Олимпиада Матвеевна Даше выговаривает: «Ты что ж ее одну в комнаты пускаешь? Неровен час, еще что пропадет. Иди погляди! А запах, запах от нее. Не продохнуть». Я вначале и не поняла, о ком это разговор. Потом гляжу – Даша вошла, стала как столб, а на самой лица нет. И в глаза мне не глядит. Тогда только дошло – обо мне это. Обо мне! Ах так, – думаю, пойду сейчас, все выскажу этой буржуйке! Спрашиваю у Даши: «Олимпиада Матвеевна дома?» С угрозой спрашиваю. Увидишь, мол, лакейская твоя душонка, как себя честный трудовой человек защищать должен. Увидишь! Я тебе сейчас покажу. Она испуганно кивнула: «Дома! В спальне они с Ириной. К ним портниха пришла». Слышу, Ирина говорит: «Мама, посмотри на рюши. Не простит?» Знаешь, у меня сразу весь пыл как рукой сняло. О тебе тотчас подумала. «Каково Илье в этом доме?» Пожалела тебя. Ушла тихо, без скандала. Ни тебе, ни матери ни слова не сказала. Только поняла: «Илья здесь долго не продержится». О тебе ведь тогда разное болтали. Что по расчету женился. Не столько на Ирине, сколько на тесте. Уж на что у нас мать ни о ком плохого слова не скажет, и то однажды обронила: «Неужели польстился на достаток?» Ирина ей сразу не понравилась. «Ни кожи, ни рожи. Не чета она нашему Илье. А главное – уж больно спесива. Боюсь, проживут всю жизнь как клин с обухом».

Что мог ответить Илья Ильич? Обычно отмалчивался или отшучивался. Сводил на другое. Лиля умолкала, успокаивалась. Все утихало до следующего приезда. До следующей встречи. Казалось, и Ирина забывала. Но при каждой серьезной ссоре вставляла это лыко в строку. Илья Ильич был не из приверед. Понимал, всякое бывает в семейной жизни. И в родительском доме было много хорошего, но и плохое не обминуло стороной. «Чем же я лучше? К каждой бочке меда всегда своя ложка дегтя прилагается. Да и человек та еще штучка. Иной раз и себя уразуметь не может. Тоскует, мечется. Сам не знает, какого рожна нужно. Где уж тут другому влезть в твою шкуру, прочувствовать твою боль. Нет, брат, шалишь. Свою заботу на чужие плечи не переложишь». Потому Ирину своими горестями не обременял. Да и с детства привык обходиться без подпоры. Пугало другое – будто живут, разделенные стеной. Не достучаться. Не докричаться друг до друга. А ведь было время, когда только ею и жил.

Он вспомнил приморский пыльный городишко. Летнюю преддипломную практику. С утра до обеда бил баклуши на маленьком полукустарном заводишке. И после – долгий знойный день. Теплые томящие вечера с пиликающим стрекотанием цикад. Ранним утром просыпался от заунывного страстного воркования диких голубей. Бежал с тонким общежитским полотенцем на пляж. Ложился на холодную крупную гальку. Это лето было для него наполнено тревожным ожиданием. Чего ждал, и сам не мог понять. Но что-то мучило, отравляло бездумную радость. До этого никогда не видел ни моря, ни пальм. Ни этой броской показной яркости юга, где все кажется приезжему человеку не настоящим, а театральным, рисованным. Конечно, восхищаются, ахают. А в душе через неделю начинают тосковать по своему перелеску. По лопухам, что притаились у забора. По зарослям крапивы и чертополоха.

«Может быть, и со мной такое же?» – думал Илья, лениво листая страницы. Все свободное время проводил у моря. Читал в какой-то полудреме, машинально глотая страницу за страницей. Что тоскует по Ирине, не позволял себе и думать. Да и ничего, в сущности, между ними не было в ту пору. Две-три встречи в читальном зале. Сумбурная студенческая вечеринка перед отъездом. Конечно, лукавил сам с собой. Было главное. О чем не мог вспоминать без волненья. Полуночное сиденье в какой-то парадной на широком мраморном подоконнике. Поцелуи взахлеб, до одури. От одной мысли об этом губы его наливались жаром. Кровь начинала биться в висках резко, толчками. И было еще одно. Потаенное. Во что боялся поверить. Ее шепот: «Хочешь, приеду к тебе?» Язвительно надсмехался над собой. Окорачивал: «Очень ты ей нужен. Сказала и позабыла. Небось сейчас с этим долговязым крутит». Был в ту пору и долговязый тонкошеий тип, который ходил за Ириной по пятам. «Гусак» — окрестил его про себя Илья.

В тот день он почему-то остался один в общежитии. Было душно. Где-то зрела гроза. Уже слышалось далекое громыханье. Он прилег на койку. Задремал, истомленный дневной жарой. Когда увидел перед собой Ирину – в первую минуту подумал – сон. С этого мгновенья все закружилось и понеслось, как в детской карусели. Две недели слились в какой-то горячечный бред. Ночью они гуляли по тихому, спящему городку. Сломленные усталостью, дремали на скамейке, тесно прижавшись друг к другу. Иногда их охватывал дикий голод. Они подходили к хлебному магазину. Ровно в час подъезжал фургон. Веселый бородатый шофер кидал им горячий батон. Обычно пристраивались на скамье, стоящей у самого мола. Он сажал Ирину к себе на колени. И, отщипывая маленькие упругие кусочки душистого хлеба, вкладывал их в ее жаркий, жадный рот. Каждое прикосновение к влажным мягким губам пронзало его тело какой-то щемящей, сладкой дрожью. Случалось, не сдержавшись, он впивался в этот узкий, ненасытный рот. И тогда запах хлеба мешался с запахом любви. Когда выныривал из темного омута, который поглощал в себе все запахи и звуки, то казалось – родился заново. В уши врывался шорох гальки, монотонное бормотание волн. Узкие, деревянные рейки скамьи остро пахли морем и водорослями. В то лето словно ошалел от счастья. Все ему нравилось в ней, все: и то, что чуть широковата в кости, и маленькая родинка на мочке уха. Но ведь уже и тогда было это бесцельное хождение по магазинам, базарам, лавочкам. Ощупывание ненужных вещей, приценивание, примеривание. Вначале веселился вместе с ней. После первой недели, когда влез в непомерный для его кармана долг, стал внутренне корчиться, страдать. Но все это казалось пылинкой, мелочью, сором – смел, и следа не осталось. О родителях и семьях своих говорили мало, вскользь. Он по своей всегдашней замкнутости. Она из чувства оскорбленного самолюбия. В ту пору служебная карьера Антона Петровича как-то резко пошатнулась. Пошла на убыль. Конечно, после выровнялась. Поднялся. Но что было, то было. Из песни слов не выкинешь. А вообще жизнь представлялась обоим простой и ясной. Твердо было решено пожениться сразу же по возвращении домой. Конечно, будут неувязки с жильем, деньгами на первых порах. Но Илью это тогда не очень тревожило: «Все это временно, преходяще. Через полгода диплом у меня будет в кармане. И покатим мы с тобой по распределению». Она счастливо улыбалась. Целовала его в ямку у шеи, ласкалась и шептала расслабленно, нежно: «Ты у меня быстро пойдешь в гору. Я знаю – всех за пояс заткнешь. Такие, как ты, в инженерах не засиживаются». С чего это она тогда взяла? Ну, конечно, все пять лет был отличником, работал на кафедре. И еще студентом получил первое авторское. Вокруг этого устроили много шума, трескотни. По сию пору стыдно вспоминать. Но разве это определяет успех в жизни. Он, недотепа эдакий, забавлялся, дурачился: «Не успеешь глазом моргнуть, как станешь женой главного инженера». И смеялся от души. До слез, до колик, до икоты. Она затаенно улыбалась в ответ: «Дурачок ты мой, простачок. Увидишь. Все у нас с тобой будет – все. И машина, и дом. И дача».