Дитя Ковчега - Лиз Дженсен

– Итак, начинаете на счет «три»! – вопит фермер Харкурт. – Хватаете правой рукой и выдергиваете за корень, и да победит лучший!

Селяне разражаются овациями. Ниже по стремительной реке Флид под чахлым можжевельником маленький Болоттс, младший брат Томми, берет соломинку и надувает лягушку, как шарик, пока та не лопается. Состязания «Вытащи чертополох» можно с легкостью отнести к языческим традициям, однако Пастор Фелпс всегда давал им благословение, ибо они хорошо сочетались с принципами самоотречения и поиска трудностей Шариковой пятницы. Как он напомнил нам на утренней проповеди, чертополох – часть великого замысла природы, созданной Богом, дабы служить человеку мириадами способов.

– Как пение птиц – музыка Господня для нас, серебристая чайка – Его предупреждение, чтобы мы не обращались дурно с детьми нашими, а сардины – Его напоминание о рыбах и хлебах;[92] как Он дал нам лошадь, чтобы ездить, и овцу, чтобы собирать шерсть, так и чертополох, – здесь он выдержал свою знаменитую четырехсекундную паузу, – чертополох – напоминание, что в Его Славе есть боль, а не одна услада.

Тандерспитцы справляли Чертополохов День на одном и том же захудалом поле у реки Флид «с сотворения мира», как говорил мистер Оводдс, которому исполнилось восемьдесят три. Его прадед стал победителем в те времена, когда, как некоторые с тоской вспоминали, колючки были размером с шило, а само растение достигало пять футов в высоту.

Все здесь: старый мистер Оводдс и все его семейство – четыре поколения, все с одинаковой морской походкой враскачку; косоглазые Тупи; миссис Цехин в своей шляпе из фетра и папье-маше; молчаливые Пух-Торфы; прозаичные Ядры; вспыльчивые близнецы Гавсы; упрямые Биттсы и Вотакены с их любовью к преувеличению и бегающими глазками.

И я, уродец, подкидыш, кукушонок, чей сфинктер жестоко мучит Милдред при одной только мысли, что придется хватать эти зверские сорняки, торчащие передо мной, словно грозное оружие. С легким уколом зависти я замечаю Томми в дальнем конце поля – он потирает руки, словно пару инструментов.

– Один, два, три, ПОШЛИ! – вопит фермер Харкурт, и агония начинается.

– Вперед, Тобиас! – кричит Пастор Фелпс из-за изгороди боярышника. – Ты должен это своему Спасителю! – Как обычно, не совсем понятно, подразумевает ли он себя или Господа. Я кручусь по полю, молясь, чтобы передо мною предстал первый в мире чертополох без колючек. Рядом со мной юный Чарли Пух-Торф, весь в крови и слезах, уже выдернул свое первое растение. На меня обрушивается голос Пастора Фелпса: – Закрой глаза, сынок, и да пребудет с тобой Господь! Он охранит тебя от любой боли, только веруй!

Я закрываю глаза и думаю о Господе, как на моей картине с Ноевым Ковчегом: доброе лицо, римский нос, длинная белая борода и ниспадающая, похожая на тогу, белая сутана. Мужчина в облаках. Я сжимаю кулак на первом чертополохе.

– ОООО! – Будто тебя прошивают насквозь стальными болтами.

– Давай! – снова орет Пастор Фелпс. – Мужайся! Подумай о Христе и Его терновом венце!

– АААА! – вою я, вытаскивая второй. Что при этом торжествует – вера в Господа или желание угодить отцу? В любом случае, колючка вытащена, и из руки хлещет яркая влага – я больше не могу и выхожу из игры. Подходит Пастор Фелпс и суетливо промокает мою кровоточащую руку, молча накладывает ромашковую мазь для сосков. Слова «молокосос», «слабак» и «трус» не произносятся, но все равно висят между нами в воздухе, пока мы смотрим, как храбрейшие из Тандер-Спита трудятся среди вихрящихся семян чертополоха, доказывая свое мужество.

– Может, на следующий годя стану мужчиной? – предполагаю я. Но отец лишь вздыхает: я его подвел.

Через полчаса поле с колючками фермера Харкурта было ощипано как цыпленок. Состязания выиграл Томми; он уже стал подмастерьем отца в кузне, и у него на руках были мозоли, твердые, как бычья шкура. Теперь он герой. Тем вечером гору мертвого чертополоха оттащили на пляж и подожгли, чтобы устроить пир из раков, омаров и сардин; пока разгорался праздничный костер, озаряя серый песок и серые блеклые скалы оранжевым сиянием, я молился, чтобы на следующий год я тоже прошел это испытание мужества.

А ночью мне опять снилась она – как никогда живо. Она с невозмутимым лицом стояла на вершине горящего костра из мертвого чертополоха. А затем восстала из дыма, как Феникс или Ангел. Ее огромные крылья развевались, когда она улетала в ночь.

Хоть я и не смог стать мужчиной на состязании «Вытащи чертополох», все равно я считаю то время порой моего возмужания. Даже больше – и хуже. Потерей благодати. Я всегда считал, что детям свойственно не понимать. Смотреть на поведение взрослых и, за неимением соответствий в детском мире, обо всем измышлять истории – искаженные и ошибочные выдумки. Но я больше не был ребенком. Я стал пятнадцатилетним подростком – я смотрел, удивлялся, выдвигал предположения, но мне никак не удавалось сделать шаг, который нужно было сделать и который уберег бы меня от многих горестей. Я не требовал знать.

Если вкратце, я был трусом. Трусом, потому что боялся правды. И это, как ты увидишь, мой дорогой читатель, определило мою историю. Страх и отсутствие смелости – из-за еще большего страха, что сама истина окажется настолько неприемлемой, что…

– Что – что? – спросила Она меня годы спустя, когда мы глядели в нашу любимую скальную ямку.

– Что меня отвергнут. И что ты меня не полюбишь. Что никто не полюбит.

Сон мой оказался пророческим. Стояла ветреная пятница после состязания «Вырви чертополох». Мы с Томми Болоттсом возвращались из гавани, где помогали с раколовками. Мне поручалось связывать омарам клешни, когда мы выгружали их из сетей, и бросать в ведра, в которых их везли в Джадлоу. Меня они все время щипали. Томми, будучи сильнее, обдирал водоросли с сеток и кидал раколовки в лодки. Когда мы закончили, мистер Биттс вручил нам с Томми по связке сардин – они покачивались и сверкали на солнце.

Сжимая их, словно тяжелые драгоценности, мы направились домой, борясь с ветром: я в Пасторат готовить сардины к чаю, а Томми в кузницу, где отец учил его ковать фигурные дверные ручки с завитками на продажу в Джадлоу. Церковь Святого Николаса только показалась вдалеке, когда мы срезали угол возле крючковатого каштана, где наши с Томми пути расходились. И тут мы заметили на кладбище Пастора Фелпса с незнакомкой.

Мы остановились как вкопанные и вытаращились на них. Запах свежей рыбы. Хлесткие удары ветра.

Ее было толком не разглядеть. Маленькая женщина – такая крошечная, что сперва я принял ее за ребенка, – закутанная в яростно развевавшийся плащ с капюшоном. Они стояли в шаге друг от друга возле массивного надгробия; мой отец слегка наклонился, чтобы ее расслышать, и нервным жестом – я его сразу признал – сцепил руки за спиной. Тут же стало очевидно, что Пастор и женщина поглощены напряженной и горячей беседой.

Томми жестом предложил мне подползти к низкой изгороди, отделявшей нас от кладбища; мы присели рядом с шиповником возле гнездовья дрозда с четырьмя голубыми яичками. Вдруг Томми схватил меня за плечо и дернул к земле.

– Тесс! – сказал он. – Слушай!

Мой отец закричал, бешено жестикулируя. Я пытался уловить долетавшие слова.

«Грязь». «Зло». «Клевета». «Шлюха». Я ужаснулся. Как могла эта неизвестная женщина так его разгневать? «Сам Дьявол». «Как вы смеете». «Именем Господа». Затем он сжал кулак перед ее лицом. Он же не собирается ее ударить? Я вздрогнул. И вдруг – наверное, осознав, как близок он к свершению насилия, – отец остановился. Руки повисли плетьми и плечи опустились унылым треугольником.

– Смотри! – шепнул Томми. – Она роется в плаще.

Я прищурился:

– Она что-то ему передает.

– Что это? – спросил Томми, тоже присматриваясь.

– Похоже на бутылку. Или какую-то склянку.

Что бы это ни было, оно выглядело тяжелым и громоздким. Поднеся его к самому носу Пастора, незнакомка поставила предмет на плиту. Пока отец разглядывал емкость в той же унылой позе поражения, женщина снова порылась в складках плаща, извлекла белый бумажный прямоугольник и сунула Пастору в руку.

– Конверт, – выдохнул Томми. – Она вручает ему письмо. Не отрывая взгляда от склянки, отец взял конверт и затолкал глубоко в карман сюртука.

Даже на расстоянии было видно, что лицо его неестественно бледно.

Затем он что-то сказал ей и взял склянку с камня. Держа емкость на вытянутых руках, будто она могла взорваться, он развернулся и чопорно зашагал в церковь. Женщина осталась снаружи. Теперь она стояла к нам спиной – съежившаяся фигурка посреди надгробий. Она не шевелилась – просто стояла, и нарциссы яростно качались у ее ног. Через пару минут отец появился из церкви. Уже без склянки. Он шел, словно бесплотный призрак. Машинально достал что-то из жилета.

– Деньги! – воскликнул Томми. – Он отсчитывает ей банкноты, смотри!