Подари себе рай - Олег Бенюх

Добравшись до популярного питейного заведения «Ганс и Гретхен», Сергей остановился на противоположной стороне улицы. Водрузив ногу на невысокую тумбу уличного чистильщика обуви, он с чувством досады обнаружил, что лампочки, составлявшие первую и последнюю буквы в названии кабачка — Г и Н, — горят заметно ярче, чем все остальные. Это был сигнал тревоги. Кельнер Георг завербовал электрика и тот установил остроумный реостат. Получился надежный и необычный способ оповещения.

«Ребята из гестапо не зря свой хлеб с маслицем едят, — с горечью усмехнулся Сергей. — Провал явки в Бремене — это раз. Напали на мой след — это два. И вот — «Ганс и Гретхен». Хорошо, если это разрозненные неудачи. А если звенья одной цепи?…»

Небольшими группами — по три-четыре человека — по улице прошли молодчики Рема. Разгоряченные шнапсом и пивом, они развязно гоготали, ругались, клялись, что очистят Германию от красной заразы и жидовского отребья — кровососов и захребетников. Из кабачка грациозно выплыли две расфуфыренные, раскрашенные шлюхи. Изрядно потрепанные (обеим было под сорок), они манерно изгибали руки, привычно стреляли из-под густо насурьмленных век уставшими от жизни глазами, являли миру раз и навсегда приклеенную профессиональную улыбку. Их кавалеры на ночь, молодые армейские офицеры, держались снисходительно — галантно вели своих дам под руку, цедили сквозь сигаретный дым двусмысленные скабрезные шутки.

Сергей решил попытать счастья на запасной явке. О скорейшей встрече с Францем Якобом и Бернхардом Бестлейном, вожаками подполья, зависело выполнение его нынешнего задания. А выйти на них можно было только через двух его связных. Одна явка провалена. Неужели и вторая тоже? Она находилась недалеко от Оперного театра. Ночное кабаре, прима кордебалета Лола Мейбург. Сергей расплатился с чистильщиком ботинок, подошел к бровке тротуара, стал ловить такси. Офицеры с дамами пересекли улицу — видимо, им тоже нужно было куда-то ехать, — стали рядом с Сергеем и тоже принялись голосовать. Прохаживавшиеся невдалеке шлюхи, не заполучившие пока своих ночных клиентов, напутствовали более удачливых товарок: «Сделайте этих генералов нашими постоянными ухажерами!», «Укрепим боевой дух великого вермахта!».

— Какой большой, какой славный мальчик! — ласково пропела, глядя на Сергея, одна из офицерских подруг.

— Шпак! — презрительно сплюнул ее кавалер. Бесцеремонно оттерев Сергея от подъехавшего такси, он пропустил дам и товарища внутрь авто. Стоя одной ногой в машине, помахал вытянутым указательным пальцем правой руки в лайковой перчатке перед самым носом Сергея, назидательно пояснил, чеканя каждое слово: «Wehrmacht fiber alles!»

С огромным трудом сдержавший себя Сергей посмотрел вслед убегавшим в ночь задним огням «хорьха». «Был бы я волен, показал бы тебе вермахт-перевермахт, — подумал он, досадуя на свое вынужденное бессилие и непроизвольно сжимая и разжимая кулаки. — Да, подымается германская военщина, набирает силу. Цель — «Drang nach Osten». Помогает Америка — план Доусона. Помогают Англия и Франция — закрывают глаза на воинствующий реваншизм и нарушения всех статей Версальского договора. На свою голову глаза закрывают. Но и — чего греха таить! — мы тоже помогаем. Сотни немцев тайно обучаются в наших военных академиях и училищах. Я понимаю — нам хотелось бы, чтобы тевтонец имел совсем другую цель — «Drang nach Westen». Только не будет этого. Я-то чувствую, вижу, понимаю. Но неужели не видят в Москве? Никита, другие, кто выше, кто на самом верху? У Сталина вся информация. И его человеческий гений, и опыт, и феноменальная проницательность… Скорее всего, это какой-то невероятно хитрый стратегический замысел. Хотя не приведи Господь нам сражаться на два фронта, на западе немцы, на востоке японцы. Даром что ли ось сколачивается — Рим-Берлин-Токио. И слепому ясно — в самое наше сердце направлена эта ось… Чертовы гамбургские таксисты. Полчаса, как эти солдафоны увели мой автомобиль. Ну, наконец-то дождался».

Таксист попался словоохотливый.

— Весело живем! — хохотнул он, бросив оценивающий взгляд на пассажира и широким жестом указав на разноцветье реклам и праздношатающуюся публику. — В такой великолепный вечер негоже скучать одному.

— Частенько и вдвоем бывает такая скучища, — поддержал разговор Сергей. Выполняя его просьбу «прошвырнуться» вокруг обоих озер — Binnen-alster и Aussen-alster, — шофер сделал заметный крюк, и теперь «опель-адмирал» резво катил по Санкт-Паули.

«Хвоста, похоже, нет», — привычно определил Сергей, которому поначалу не понравился юркий «фольксваген», норовивший то и дело их обойти. Но вот «фолькс» свернул в одну из боковых улиц, и «герр капитан» (как уважительно назвал седока таксист) уселся поглубже в правый угол заднего сиденья и закурил.

— Вчера я вез одну очень даже уютную дамочку. Она все жаловалась на одиночество. Голодная я, говорит, женщина. Не на еду, значит, а на достопочтенных господ. Особенно баварцев. Вы ведь, судя по выговору, баварец, герр капитан?

— Баварец, — польщенный таким определением его немецкого, улыбнулся Сергей. — А насчет уютной дамочки… Эх, был бы я холостяк, завалился бы к ней на всю ночку. Теперь никак не могу. Моя фрау больно ревнивая. Так что уж лучше не надо. А за предложение спасибо.

— Жаль, — со вздохом протянул таксист, — уж больно уютная дамочка. И грудь, и зад ну просто сказка. — И он сделал рукой широкие округлые движения. «Еще как жаль, — подумал он при этом. — От такого приличного клиента и комиссионные были бы достойными. Не везет. Всю неделю не везет. Канун лунного цикла. Скорее бы кончился».

Кабаре было превращено в своего рода партийный клуб. Сергея об этом не успели предупредить (произошло это недели две назад), и когда стоявший на входе хмурый вышибала довольно резко потребовал: «Значок!» — он недоуменно спросил: «Какой значок?» — «Такой!» — вышибала отвернул лацкан коричневого пиджака, показывая золотую свастику в изящном круге. Секунду Сергей разглядывал своеобразный пропуск, думая, как ему поступить. Улыбнулся, опустил руку в карман и протянул мрачному стражу купюру.

— Мне, почетному наци, взятку?! — взревел вышибала. Лицо его побагровело, глаза налились кровью и, казалось, готовы были выскочить из орбит, пальцы сжались в кулаки — каждый с футбольный мяч.

— Герман! — раздался вдруг из-за его спины негромкий, глубокий женский голос с артистической хрипотцой. — Это мой гость, герр Фойерман, фабрикант из Эссена.

— Фрау Лола! — Вышибала не говорил, он пел бережно и нежно, теперь тоном на октаву выше. Кулаки разжались, глаза потеплели, бычья шея согнулась, склонив голову в поклоне. — Право слово, меня никто не предупредил. Я ведь…

— Ах, Герман. — Фрау Лола коснулась ладонью его щеки. — Это мой добрый, милый, преданный друг. Герр Фойерман, проходите!

Герман, не поднимая головы, проводил Сергея сладким взглядом. А он, протянув Лоле букет белых пышных хризантем, купленный при входе, и поцеловав обе руки, двинулся за ней по проходу между столиками, мимо бара, сцены, на которой заезжий мим исполнял трогательную сценку «Сердце, разбитое коварной изменой», за кулисы и дальше — в ее артистическую уборную. Там, бросив букет на гримерный столик, она подошла к Сергею и, положив руки на плечи, долго смотрела прямо в глаза, слегка склонив голову набок. Взяла его ладонями за щеки и, закрыв глаза, нежно, едва касаясь, поцеловала в губы. Отстранилась и сквозь проступившие слезы едва слышно прошептала по-русски: «Сережка!» И это одно-единственное слово, казалось, вобрало в себя и восторг, и радость, и боль, и жалобу на разлучницу-судьбу…

Катя (настоящее имя Лолы) родилась в день убийства эрцгерцога Фердинанда. Ее отец, крепкий середняк из-под рязанского Константинова, мог бы без труда откупиться от армии — и деньжата водились, и брательник писарем в уездной управе не один год штаны просиживал. Но случилось ему в конце того злополучного августа поехать в Рязань по торговому делу. Сошлись вечерком в рыночном трактире дружки-приятели, выпили по три бутылки отменного первача на брата и порешили «всенепременно завтрева же иттить вусмерть дубасить и колошматить кайзеровых колбасников, супостатов и басурманов — за Веру, Царя и Отечество». И пошел Сидор Аверьяныч Лаптев окопных вшей кормить да крупповским снарядам и пулям кланяться. И сгинул ненастной осенью в пинских болотах. Без хозяина дом сирота. Все валилось из рук солдатки Дарьи да вконец и развалилось. Взяла она в один прекрасный день всех своих пятерых девок — мал мала меньше — и подалась в Москву. Как говаривал покойный муженек — «точку разгонять». Мыкалась по людям, ни от какой работы не отказывалась — стирала, прибирала, кухарничала. Жили в каморке свекра, хорошего сапожника, горького пьяницы и добрейшей души человека. В декабре семнадцатого перебрались в хоромы карамельного заводчика на Люсиновке. Получили на семерых две большие светлые комнаты. Семью выручал заработок Аверьяна Данилыча. Но зимой двадцать первого ушел он однажды отдавать заказ — шевровые сапожки — красному командиру, да так и не вернулся. Его и не искали. И то правда — где искать-то? В ту зиму вся Москва умирала: от холода, от голода, от беспросвета. Дарья даже не плакала: ни сил, ни слез не было. Все по мужу выплакала. А жить все одно надо. Только вот как? Мир не без добрых людей. Сосед, из такой же голытьбы, подсказал: в райсовете уборщица требуется. Не жизнь, а рай — зарплата, рабочая карточка, пособие на детей. Соседи и помогли определить девочек на учебу. Катя с самых малых лет любила танцевать и петь. Бывало, совсем еще кроха, закружится, затянет чистым голоском: