Подари себе рай - Олег Бенюх

Когда Поскребышев пропустил его наконец в святая святых, Сталин стоял у окна, смотрел на город в надвигающихся сумерках, держа в одной руке потухшую трубку, в другой — какую-то папку. Медленно повернувшись, он устремил взгляд на Хрущева и, помолчав, словно додумывая владевшую им мысль, сказал:

— Вы встречались с товарищем Берия, товарищ Хрущев?

Вопрос был неожиданным.

— Я? С Берия? Который в Закавказье? Нет, товарищ Сталин, никогда не встречался.

Сталин раскрыл папку и показал Никите пухлую рукопись. Заметил в раздумье:

— Прислал мне текст своей работы о революционной борьбе коммунистов Кавказа. В основе все правильно. Даже слишком правильно. Это и вызывает настороженность. Не помню кто, но очень верно сказал: «Здорово хорошо — тоже нехорошо». А главное — очень Сталина хвалит. Во-первых, это мне не нравится. И, во-вторых, это мне не нужно. Впрочем, к нашей встрече это не относится.

Он неспешно пересек весь огромный кабинет и, положив папку и трубку на конференц-стол, протянул руку Хрущеву:

— А пригласил я вас, чтобы сказать вот что. Поздравляю с чрезвычайно важным назначением. Столица, Москва — сердце и мозг страны, партия надеется на вас, Микита.

Так он назвал Хрущева впервые, и у Хрущева на глазах выступили слезы. С тех пор при каждой встрече со Сталиным Хрущева охватывало трепетное, сладостное, никогда ему ранее не ведомое чувство. В нем были и сыновняя любовь, и бесконечная преданность, и безоглядное обожание — за простоту, мудрость, аскетизм и бескомпромиссную верность Идее. И он готов был идти за вождем и на пир, и на плаху, и отдать саму жизнь за великого мессию коммунизма…

Никита быстро наклонился, стал целовать сталинскую руку.

— Товарищ Сталин, товарищ Сталин… — всхлипывал он при этом, замирая от счастья.

— Что вы это? Глупость какая! — Сталин вырвал свою руку, взял трубку и направился к письменному столу, который был расположен в дальнем углу кабинета у окна. Закурил, и весь кабинет постепенно наполнился сладким ароматом «Герцеговины Флор».

— Подходите, садитесь. — Он указал Хрущеву, который стоял ни жив ни мертв у двери, на кресло у письменного стола, а сам сел в кресло напротив. — Что это у вас за бумаги?

Никита мелкими шажками, бочком подошел к Сталину, но продолжал стоять.

— Садитесь, — увещевательно-отеческим тоном повторил он. — Я вас слушаю.

Никита суетливо развернул несколько больших листов ватмана, стал искать глазами, чем бы прижать их с двух сторон, чтобы они вновь не сворачивались. Сталин передал ему две бронзовые чернильницы с массивного прибора.

— Это, товарищ Сталин, черновые эскизы моего предложения перестройки Кремля. — Никита скромно потупился. Вздохнул и, съежившись под удивленно-строгим взглядом Генсека, стал выдавливать из себя слова:

— После ликвидации храма Христа Спасителя, акта, на мой взгляд, совершенно необходимого и своевременного (а может быть, даже и запоздалого), я имел продолжительную беседу с Лазарем Моисеевичем Кагановичем. И даже не одну.

— Лазарь большой говорун. — Сталин усмехнулся в усы, неспешно примял табак металлической ложечкой. — О чем же вы беседовали?

— А надо, товарищ Сталин, окончательно искоренить поповскую… — Никита хотел сказать «херню», но вовремя сдержался, — нiсенiтницю.

И, уловив вопрос в глазах вождя, пояснил: «Околесицу». Сталин молча попыхивал трубкой, и Никита, приняв это за одобрение, продолжал, обретая уверенность:

— Кремль испокон веку был вотчиной московских князей и царей. Чтоб легче дурить нашего брата, понастроили они там церквей видимо-невидимо. Теперь наступила новая эра рабочих и крестьян. Теперь мы хозяева жизни. И мы будем строить то, что любо-дорого нашему сердцу и разуму. Предлагаю — снести к чертовой бабушке Успенский, Благовещенский и Архангельский храмы. Да и, конечно, колокольню Ивана Великого. А вместо всего этого, хлама мракобесия построить Дворец Комсомола, Дворец Профсоюзов и Дворец Партии. И заместо колокольни — Дворец Пионеров!

«Лихой хлопчик Микита, — подумал Сталин. — Весь мир насилья — до основания…»

— Как вы думаете, товарищ Хрущев, — он подошел к боковому столику, отхлебнул из стакана в простом подстаканнике глоток остывшего чая, приглашающим кивком указав Никите на второй стакан, — правильно мы сделали, ликвидировав в двадцатых большую часть духовенства?

— Тут не может быть двух мнений! — Никита вскочил с кресла, поднял сжатый кулак над головой. — Паразиты, захребетники, кровососы! Жаль, что не всех, а только большую часть. И буржуазию, жаль, не всю извели, надо было вырубить ее под самый корень, чтобы никаких мерзких побегов в будущем не проросло на нашем святом пролетарском поле.

— Но ведь вместе с ними уничтожалась национальная русская культура. А она создавалась веками.

— Товарищ Сталин, — Никита решил, что вождь специально «подначивает» его, — мы создадим нашу, новую, социалистическую культуру, она будет и выше, и чище, и прекраснее дворянской.

Наступило молчание. Сталин медленно шел вокруг стола, глядя то в пол, то прямо перед собой. Никита застыл, провожал его глазами, боясь шелохнуться. «Подумаешь — их культура! Будут и у нас свои, рабоче-крестьянские парни, которые утрут нос и Пушкину, и Толстому, и Гоголю. Вот Горький — из босяков, а прославился на весь свет».

— На голом месте вырастает лишь чертополох, — как-то отрешенно произнес Сталин. — Но я сейчас не об этом. Я о десятках тысяч казненных.

Никита дернулся, порываясь сказать что-то, но Сталин повернул к нему руку ладонью, призывая молчать.

— Да, все верно, борьба есть борьба, если не ты врага, так он тебя. Железная логика любых, в том числе и классовых битв. Но меня иногда преследуют слова юродивого из «Бориса Годунова».

Никита смотрел непонимающе.

— Такие вещи надо помнить, — бесстрастно сказал Сталин. — Одни понимать, такие как «Дни Турбиных». Другие — как, например, «Борис Годунов» — обязательно знать наизусть. Без этого Россию просто не понять. Пушкин — энциклопедия русской жизни. Всеохватней и глубже, чем Шекспир — энциклопедия английской. Царь Борис просит Николку помолиться за него. И юродивый отвечает: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя-ирода — Богородица не велит». На душе Бориса лишь один грех — жизнь малолетнего царевича Дмитрия. А на нашей, на моей — миллионы…

Последние слова он произнес тихо, лишь самому себе. Лицо его потемнело, он прикрыл глаза правой рукой.

«Сколько же мне надо учиться, читать, чтобы знать и, главное, понимать хоть десятую часть того, что знает и понимает Он, — тоскливо думал Никита. — И какое же это счастье, что во главе строительства Будущего без Слез и Горя стоит человек, который на десять голов выше всех других, кроме Ильича, вождей нашей революции».

— Теперь ваш проект, товарищ Хрущев. — Сталин подошел к разложенным на столе ватманам, стал скрупулезно рассматривать каждый лист. Никита ревниво наблюдал за его взглядом. Поначалу он попытался давать кое-какие пояснения. Однако лицо Сталина оставалось непроницаемым, и Хрущев смолк. Прошло около десяти минут, прежде чем Генсек вновь пошел вокруг стола.

— Ваша идея любопытна, хотя и не оригинальна — как вы знаете, разрабатывается план, рабочий план строительства на месте храма Христа Спасителя Дворца Советов.

Он подошел к книжному шкафу, раскрыл зашторенные дверцы, и Никита увидел метровый макет грандиозного здания, которое венчала статуя Ленина.

— Хочу подчеркнуть, — продолжал Сталин, — в данном случае эпигонство — препятствие вторичное. А первичное — совсем другое.

«Черт, эпигонство какое-то. Что оно означает? — уныло подумал Никита. — Надо запомнить. Вернусь к себе — обязательно посмотрю в энциклопедии».

— Если вы заглянете в популярный энциклопедический словарь, — Сталин махнул рукой на дальние шкафы, в которых за стеклами поблескивали золотом аккуратные ряды корешков внушительных томов, — то выяснится хронология, достойная всяческого уважения.

Он прошелся, словно вспоминая что-то. И, глядя на Хрущева через весь огромный стол, спросил:

— Сколько лет кремлевским церквам, о которых вы упомянули?

— Думаю — много, — растерянно промямлил Хрущев.

— Много, — пряча улыбку в усы, повторил за ним Сталин. — Много — это сколько? Сто лет? Двести? Триста?

И, не дождавшись ответа, продолжал:

— Американские товарищи рассказывали мне, что у них, если какому-нибудь дому в Нью-Йорке, Вашингтоне или Чикаго сто лет, он уже чуть ли не подлежит охране как памятник седой старины. А у нас? Успенский собор построен в 1479 году, Благовещенский — десять лет спустя, в 1489 году. Архангельский — в 1508. В том же году возведена и колокольня Ивана Великого.

«Я бы никогда не стал загружать свою память подобными датами». — Хрущев насупился, угрюмо вздохнул. Негромко сказал: