Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

Джон любил писать, сидя в одном из них, держа пачку бумаги на коленях и слушая музыку. Ада часто играла для него во время его работы. Когда становилось совсем тепло, он часто работал в маленьком летнем домике в самом конце сада. Наверху, над гостиной, была спальня хозяев, а перед ней комната для гостей. Их дом был очень современный для начала XX века: в нем была ванная комната, располагавшаяся над столовой, что было тогда большой редкостью; под коврами, для того чтобы приглушить звуки шагов, был положен звуконепроницаемый линолеум, а утренний чай с печеньем подавали в постель на подносе, что только что вошло в моду. Вместе с тем дом Голсуорси был типичен для западного Лондона, исконным жителем которого он всегда был. А месторасположение своего жилья Джон (скорее всего) выбрал неслучайно. Дело в том, что сад за домом примыкал к Холланд Парку и создавалось впечатление загородного жилья. Ада писала Моттрему: «Вся моя энергия ушла на устройство этого небольшого жилья. В нем было необыкновенно спокойно, тишину нарушал лишь крик фазанов в Холланд Парке, да и поблизости жили его сестры». У Ады был хороший вкус и несомненная способность окружать себя элегантной обстановкой и придавать интерьерам налет изящества. Она украсила стены тарелками коллекционного фарфора, а на Ральфа Моттрема особое впечатление произвели «великолепные образцы вышивки по шелку, которыми она украшала все вокруг, и, конечно, повсюду изысканные букеты в хрустальных вазах». Потолок она оклеила, как и стены, обоями. Все шторы были определенных оттенков серого и розовато-лилового, которые не так явно свидетельствовали о наличии сажи в атмосфере. Кровати подобрала бронзовые, а деревянные части слегка полированы. По словам того же Моттрема, «изящный налет артистизма покоился на довольно прочном буржуазном основании – комфорт, размеренный образ жизни, верные слуги, солидные и незаметные. Ко второму завтраку, за которым нередко заходил разговор о Тургеневе, Генри Джеймсе, Ницше, подавали традиционный ростбиф, йоркширский пудинг и яблочный пирог со сливками. Но постепенно рабочая простота входила в их повседневный обиход – уже не обязательны были вечерние туалеты к обеду, сигары и ликер после обеда».

Голсуорси не любил мужскую прислугу, лакеев, и нанимал всегда только женщин, в доме на Аддисон-роуд их всегда было три. Они были выучены так, что практически не были видны и слышны. Первая из нанятых поварих, которая, кстати, была умелым кулинаром, пыталась играть на аккордеоне, но Ада убедила ее отказаться от этого развлечения. Домашние работницы из своего полуподвала имели право подниматься только для личного обслуживания господ, уборки и прислуживания за столом.

Визитеры и Адины музыкальные приятели, друзья Джека по литературному творчеству, знали только первый этаж. Верхние этажи считались семейными, и только очень немногие самые близкие друзья пользовались привилегией иногда занимать комнату для гостей.

Соседями Голсуорси были преуспевающие адвокаты, врачи, биржевые маклеры и другие профессионалы высокого уровня. Все в районе удовлетворяло солидным стандартам верхнего среднего класса. Но даже районы в Лондоне, где проживали преимущественно представители богемы, были в контрасте с литературными или артистическими кварталами в городах на континенте. И где жили Голсуорси, неопрятность, недоплата налогов и долгов, тяжелый физический труд ради собственного пропитания и платы за проживание были так же немыслимы, как и в более роскошных и претенциозных особняках на Прак-Лейн, в Мейфейре или Белгравии. Лавочники и бедняки обладали хорошими манерами и были ненавязчивы, никогда не совершали таких ошибок, как пользоваться звонком парадной двери или разговаривать слишком громко, тем более спорить. Джону нравилось, что за задним двором, огороженным невысокой стеной, как и за стенами задних дворов соседских домов, тянулись не конюшни или задворки других улиц, а открытые лесистые участки парка исторического Голландского Дома, который всегда густо покрыт зеленью или золотом, а весной был синевато-стального цвета с розовыми или коричневыми почками. И все-таки надо было быть истинным англичанином, чтобы жить в таком доме, и для Джона он был выражением компромисса между удобствами и легким презрением к физическому комфорту, о котором он часто писал и о которых, случалось, вздыхала Ада.

Центр Лондона был в пределах нескольких минут поездки в кебе, омнибусе или новом метрополитене от станции Шеферд’с Баш. В то же время они жили в обстановке, приближенной к английскому загородному дому. Передний садик затруднял случайному прохожему возможность заглянуть в окна дома. Да и сам стиль их повседневного быта упрощался. Для Ады это было даже легче. Она осваивалась в атмосфере без лакеев, личного обслуживания, без выбора туалетов к вечернему столу. Джон в чем-то был более консервативен. С утра все еще надевал утренний сюртук и серые брюки, а в свои клубные дни немного выпивал после полудня.

Вечером, как ни странно, когда занавеси были задернуты, Лондон, на окраине которого жили Голсуорси, был более ощутим. Двухколесные экипажи звонили своими колокольчиками, скача аллюром вдоль широкой Аддисон роуд. Но основной постоянный фон составляло низкое ворчание Лондона, как сказочного чудовища во сне.

Но ни этот звон, ни ворчание не мешали не только им, но и спаниелю Крису, который жил не в собачьей будке во дворе, а, будучи их домашней собакой – как они говорили, «собакой всей нашей жизни», – спал в доме на мягком коврике в изножье кровати Джона. Джек и Ада завели его еще до официальной регистрации своего брака, и Джон хорошо помнил, как в один скучный февральский день они отправились встречать его на вокзал Ватерлоо. Джон, бывший хозяином его матери, смутно представлял, каким он может быть, а для Ады он был настоящим сюрпризом.

Глава 17

Им пришлось ждать на перроне, так как поезд из Солсбери опаздывал, и они с нетерпением гадали, как повлияет на их жизнь щенок. Джек больше всего боялся, что у него окажутся светлые глаза, обычные желтые глаза китайских пестрых спаниелей. По прибытии поезда они кинулись разыскивать его. «Не у вас наша собака?» – спрашивали они у проводников вагонов. Наконец, в заднем вагоне услышали: «Здесь. Из Солсбери. Вот он, ваш дикий зверь, сэр».

И Джек с Адой увидели сквозь прутья корзины, как тычется во все стороны длинная черная мордочка, и услышали тихий хриплый визг. Джеку сразу подумалось: не слишком ли длинный у него нос? Но этот совсем опухший от слез нос, беспомощно тыкавшийся в стены корзины, сразу же покорил сердце Ады. Они вынули щенка, поставили на все четыре лапы, еще плохо ему повиновавшиеся, и принялись разглядывать. Вернее, делала это Ада, робко улыбаясь и склонив голову набок, а Джек смотрел на нее, считая, что таким образом получит более полное представление о щенке. Он немного покружил у их ног, но хвостом не вилял и рук им лизать не стал, потом поднял глаза, и Ада сказала: «Да, он просто ангел!». Но Джек не был так в этом уверен. Голова его напоминала ему молоток, глаз совсем не было видно, и туловище, лапы, морда – все вместе казалось ему очень нескладным. Уши длиннющие, как и этот бедный нос. А всмотревшись внимательней в черный комочек, Джек разглядел белую звездочку – такую же, как та, что портила грудь его мамаши.

Взяв щенка на руки, они отнесли его в экипаж и сняли с него намордник. Карие глазки-пуговки упорно смотрели в пространство, он отказался даже понюхать печенье, которое принесли, чтобы порадовать его. Джек с Адой тогда подумали, что люди еще не вошли в его жизнь, где до сих пор существовали только мать, дровяной сарай и еще четверо таких же черных щенков, пахнувших своим особым запахом, теплом и стружками. Им было отрадно думать, что он подарит им свою первую любовь, если, конечно, полюбит; и вызывало беспокойство, что они ему могут не понравиться.

Но тут что-то в нем шевельнулось, он повернул свой распухший нос к Аде и внимательно посмотрел на нее, а немного погодя потерся шершавым розовым языком о палец Джека. И этот взгляд, это инстинктивное беспокойное облизывание дали понять, что ему ужасно не хочется быть несчастным и ужасно хочется поверить, что незнакомые существа, которые так странно пахнут и гладят его своими лапами, заменят ему мать; и Джек был уверен в том, что он понимал, что существа эти гораздо больше его матери и теперь уже неотвратимо, навсегда связаны с ним. Впервые, наверно, шевельнулось в нем чувство, что он принадлежит кому-то и, возможно (кто знает?), что кто-то принадлежит ему. Это был его первый шаг на пути познания – блаженное неведение не вернется никогда.

Немного не доехав до дома, они отпустили экипаж и остаток пути прошли пешком. Щенок, конечно, не мог сразу освоиться с запахами и мостовыми Лондона. Он несмело пробирался по широкой тихой улице, то и дело садясь и разглядывая собственные лапы и поминутно теряя своих хозяев из виду. Тогда же он продемонстрировал одну из своих весьма неудобных, но прелестных особенностей: стоило его кликнуть или свистнуть, и он сразу оборачивался в противоположную сторону. И, повзрослев, заслышав свист Джека, он вскакивал на ноги и, повернувшись к нему задом, принимался, отыскивая направление, тыкаться в стороны носом и со всех ног пускался к далекому горизонту!