Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

Первый уик-энд в качестве законных супругов они провели в привычном месте уединения, в Литтлхэмптоне, откуда Джек написал Ральфу: «“Fini-fini” (дело закончено – франц.), как сказала юная француженка, прыгая в кровать после чтения молитвы. В понедельник мы возвращаемся домой на Аддисон-роуд, 14».

Зиму 1905–1906 гг. Голсуорси провели в отеле «Болд-Хедде» близ Салкомба в Девоне. Джек основное время посвящал правке гранок «Собственника». В письме от 6 января 1906 г. Эдварду Гарнету он писал, что решил посвятить роман ему, и просил на это согласие.

Конрад прочитал роман полностью перед самым его выходом в свет и написал Голсуорси: «Местами роман сделан великолепно, и в целом он, несомненно, произведение искусства. Я прочел его три раза. Мое уважение к тебе возрастало с каждым чтением. Я немало размышлял над этими страницами… Клянусь Зевсом, он замечателен по крайней мере с трех точек зрения. Но, право же, социалисты должны преподнести тебе серебряное блюдо».

Голсуорси порадовал отзыв Конрада, но с его мнением об отношении социалистов он никак не мог согласиться. Да, с иронией и сарказмом он показал, как средний класс делает из собственности фетиш. Как приумножение собственности рассматривается в качестве единственного смысла жизни. Как вследствие душевной черствости игнорируются человеческие чувства, а непонимание искусства осложняет жизнь художника. Но он никогда не предлагал отказаться от института собственности, тем более, как социалисты, запретить ее законодательно, проведя насильственную экспроприацию. Собственность – это не отношение человека к вещам, а отношение между людьми по поводу вещей. И наконец, собственность – это не то, что придумал злой волшебник, чтобы осложнить жизнь людей. Это понятие возникло в результате длительной социально-экономической эволюции человеческого общества. Неслучайно у животных, даже у самых высших форм, есть социальная иерархия, как, например, в стае обезьян, но нет понятия собственности. Человекообразных обезьян нельзя обучить ему. Есть и некоторые человеческие общества, стоящие на низшей стадии развития, которые обходятся без собственности. Отказ от собственности, думал Голсуорси, – это регресс, а вот научиться правильно относиться к ней – это необходимое условие для прогресса человечества. Для этого необходимо совершенствование моральных и нравственных качеств человека. Но возможно ли это? История не демонстрирует ничего подобного.

Размышляя над этими вопросами, Голсуорси в ту зиму продолжал работу над начатым еще заграницей романом, который писался нелегко, и начал писать свою первую пьесу «Серебряная коробка», решив попробовать себя в качестве драматурга.

И уже готовый роман «Собственник» вызвал ряд неожиданных осложнений. Еще в сентябре, сразу по прибытии в Англию, Джон получил письмо от Лилиан, в котором было выражено беспокойство ее и Мейбл, которые узнали в героях романа членов их семьи. Им также казалось, что слишком откровенно было описано первое неудачное замужество Ады. Лилиан советовала брату не издавать роман, по крайней мере в ближайшее время, или, если для него это уж столь необходимо, опубликовать его под псевдонимом.

Но писатель Голсуорси не мог принять предложение сестры. И 11 сентября из Букингем Палас Отеля он отправил ей длинное письмо:

«Дорогая моя!

Твое милое, чудесное по своей честности письмо вызвало у меня некоторое смятение в мыслях, но все же попробую тебе ответить.

Когда я думаю о твоем письме в целом, я прежде всего воспринимаю его так: это одна душа отчаянно взывает к другой, совершенно от нее отличной. Я уже давно знаю, что в основных своих взглядах мы очень не похожи. Нас роднит и сочувствие к людям и терпимость, но, если копнуть поглубже, разница между нами большая. В тебе нет того трезвого, или циничного, или сатирического, или объективного начала – назови как хочешь, – которое есть во мне. Ты оптимистка, идеалистка. Я же не оптимист и не пессимист, а идеалы у меня если есть, так не те, что у тебя.

И от искусства мы с тобой требуем разного. Тебе, например, хочется, чтобы автор, изображая конфликт, склонял читателя примкнуть к одной из сторон против другой. У меня этого нет. Я скорее ощущаю себя своего рода химиком – я более холоден, более аналитичен, всегда развиваю какую-то философскую идею и в угоду ей готов, можно сказать, исказить свои оценки. Я исхожу из тезиса, что чувство собственности не христианское и не очень пристойное чувство. Возможно, я рассчитываю на то, что люди это поймут. Во всяком случае, я всегда занимаю позицию отрицателя, разрушителя. Мне нестерпима самая идея безупречного героя, она мне кажется такой банальной, пошлой, а главное – явно нефилософской. Возможно, даже вероятно, это недостаток, но это так, и ничего с этим не поделаешь. Я не могу принимать человека до такой степени всерьез. Кое-что в людях мне нравится, кое-что меня восхищает, но если я берусь писать о них, то будь уверена, что я не обойду молчанием их темные стороны. Таков мой жанр. Изменить я его не могу. Охотно верю, что это тебя огорчает.

Всякое стремление доказать правоту того или иного человека я сразу чую и терпеть этого не могу; сам же я всегда стремлюсь доказать правильность той или иной идеи философского порядка. И своим искусством, сколько я им владею, я служу и всегда буду служить этой цели. Таким меня и нужно принимать. Этим, конечно, снимается многое из того, что ты пишешь, ведь, в сущности, оно сводилось к тому, что я должен написать совсем другую книгу, быть совсем другим человеком. Но есть в твоем письме и отдельные замечания, о них поговорить легче.

Во-первых, вопрос о личностях. Неужели ты в самом деле думаешь, что это важно? Если не считать тебя, Мэб и мамы (ей, пожалуй, лучше не читать мою книгу), никто ведь о нас ничего толком не знает и не хочет знать, так что в худшем случае люди день-другой поудивляются, почему я выбрал эту тему, а потом забудут. Никто (кроме Форсайтов, о которых речь пойдет дальше) не осведомлен хотя бы настолько, чтобы связать А. с И., тем более что я изменил цвет ее волос на золотой. Знают Ф-ы да еще, может быть, человек пять-шесть, а они скажут только: “Если это задумано как портрет, то портрет неважный”, или даже “то это – проявление дурного вкуса”.

Книгу прочли Конрады, Гарнеты, Хьюфферы, и что они нашли в ней особенного? Ничего. Просто они считают, что это лучшее из всего мною написанного.

Что же касается Форсайтов, то пусть себе отождествляют А. с И.: она все равно совсем не такая; или меня самого… с кем? Потому что при нынешних обстоятельствах я едва ли даже узнаю о том, что они до этого додумались. Так что бог с ними совсем.

Теперь насчет того, что семейство вышло слишком похожее. Да, идея эта, конечно, у меня была: Суизин, Энн и старый Джолион – портреты в той мере, в какой это возможно в литературе, а это не так уж много (при том самом искажении в угоду философской идее), остальные же все перемешаны: например, тетя Джули если с кого и списана, то скорее всего с Б., и т. д. К тому же кто из них (после недавних событий) станет читать эту книгу? И, как ты сама говоришь, в ней проявлена известная доля терпимости. Я очень рад, что ты сочувствуешь Сомсу. Я очень боялся, что не сумею быть к нему справедливым. И конец книги, видимо, показался тебе жалостным, печальным – это тоже хорошо.

Насчет того, что «акт собственника» в какой-то мере оправдан. Да, конечно, он оправдан постольку, поскольку человек – животное, и притом голодное, несчастное, жалкое, но ты, я думаю, согласишься, что он не вполне согласуется со святостью брака. Я не пытался приукрасить Ирэн или Босини, потому что не пытался приукрасить Сомса.

“Розовое с черным” – вероятно, это подсказалось десятилетней давности воспоминанием о Ф.; переделаю на оранжевое с голубым.

Конец третьей главы. Вот совпадение – я и сам уже решил, что Босини должен здесь что-то сказать.

Да, признаю, от Босини я увильнул. Сперва я хотел дать его изнутри, но обнаружил, что он мне противен, что я не сумел его увидеть (даже в меру обычной моей способности видеть), и тогда я дал его только со стороны, переместив фокус в глаза Форсайтов, что придало книге известную художественную цельность в том виде, как она задумана (не в том, как хотелось бы тебе). Теперь это не характер, а изображение; так же как Ирэн, – она ведь тоже дана только со стороны. В отличие от Форсайтов, ни тот, ни другая не наделены жизнью, но они исполняют свое назначение. Характеры удаются (мне, по крайней мере): 1) если в тебе самом достаточно общего с ними, 2) если имеешь возможность наблюдать их. Воздействовать на нашу радужную оболочку и на творческие нервы наших пальцев может лишь ограниченное количество людей, и, если только ты не гений, нужно искать свой материал поблизости от себя. Этим и объясняются обидные неудачи большинства писателей: они берутся за непосильные задачи.

Я не такой хороший писатель, каким хотел бы быть и каким тебе хочется меня видеть, но и не такой плохой, чтобы по своей воле перестать писать.