Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

В перерывах между номерами помост сцены превращался в обычную танцплощадку. Тут можно было повальсировать или отдаться томному слоу.

— Эй, Римлянин, смотри не прорви портки в опасном месте, пока ты смотришь на брюнетку! — крикнул Сортир.

— Кончай, Сортир, а то твой поганый язык заставит девочку сбежать, — сказал Франческо, пересек танцплощадку и пригласил брюнетку на танец.

Они танцевали весь вечер в перерывах между номерами до тех пор, пока она не ушла со своими друзьями. Но я уже чувствовал, что игра сыграна, карты смешаны, а моему другу выпадет пиковый туз. Ее звали Николь Субис. Жила она на бульваре Порт-Рояль, и была она тем, кого в свое время мы называли дешевками, а более дипломатично, по-французски allumeuse[26]. Но Франческо этого не видел и ничего такого о ней не думал. Он отдал бы ей и деньги, отложенные на похороны родителей, познал город мертвых и занялся бы бальзамированием трупов, прежде, чем прозреть. В общем, он мог бы страдать, как побитый до крови пес, выброшенный на двор в разгар зимы, лишь бы потом «увидеть звезды».

Николь была женщиной весьма скудных знаний, но зато обладала огромными природными способностями соблазнять мужчин. Любой из них, встретив ее и поняв, кто она такая, не задумываясь, переспал бы с нею, потом поблагодарил бы ее, и на том бы все и кончилось. Но с Франческо она встретилась в особое время, когда, оторвавшись от семьи, он накопил в себе запасы неистраченных чувств, к тому же был одинок тем одиночеством, которое охватывает многих в больших городах. Кроме того, Римлянин с его стремлением «устроить» дядюшкину бронзу «эпохи Возрождения», с единственной целью самому себе и всем окружающим доказать, что он тоже кое-чего стоит, с его врожденной способностью идеализировать и придумывать для себя людей и обстоятельства, опираясь на собственную неутомимую фантазию, превратил Николь с ее фальшивыми ласками влюбленной кошечки в идеал женщины.

Ему казалось, что необходимо преуспеть в жизни, и потом сложить собственные успехи у ног Николь. Итак, Франческо стал идеальным мечтателем, а Николь — стержнем, вокруг которого вращались все его устремления, его музой-вдохновительницей, которой оставалось только наслаждаться рассказами о победах своего рыцаря и сострадать его поражениям. Николь стала для Франческо несравненной и единственной. А Франческо для Николь был просто забавной иностранной игрушкой, с которой — время от времени и при желании — можно и переспать. Вся эта средневековая бронза и артистический изыск тех, кто занимался ее распродажей, казались ей непонятными и смешными.

Привлекательность Римлянина не могла оставить ее равнодушной, наоборот. Но ей был вещего лишь двадцать один год, а ее мамаша, женщина твердая и расчетливая, настоящая гарпия, подстрекала ее к достижению собственных целей в объятиях одного известного в Париже человека лет сорока, с солидным положением, со связями и капиталом, и с опытом, достаточным для того, чтобы обуздать неугомонную Николь. Во Франческо она видела лишь страстного latin lover, любовника, совершенно не похожего на французов (холодных и расчетливых не только в делах, но и в любви), с которым не днем, урывками, а в ночной тиши познается глубина и трепет страсти. Но Франческо не подозревал о сопернике, а бесчувственная Николь развлекалась тем, что демонстрировала ему исключительное чувство самостоятельности француженок, их привычку иметь постоянного «друга» или «друзей», их неспособность к «единственной и неповторимой», в отличие от итальянок и испанок, любви.

Я постоянно удивлялся тому, что какая-то там паршивая девка могла так повлиять на Франческо. Это напоминало какое-то колдовство и даже рабство. Но тут я вспоминал о собственном опыте с Бритт и с нетерпением ждал, когда зверь, наконец, в нем проснется, а тем временем, вместе с Сортиром пытался, как мог, утешить его всякий раз, когда он, как побитая собака приходил к нам плакаться в жилетку в какое-нибудь из кафе на бульваре Сен Мишель или на Монпарнасе. И еще я с нетерпением ожидал, когда эта история Николь и Франческо, как и все любовные истории, подойдет к своему концу.

Пока происходили все эти парижские события, пролетело около двух лет, и в нашей компании появились еще двое новообращенных. Джанни Сиракуза и Джузеппе Примавера возникли почти один за другим. Они приехали с Юга, из самой глубинки, в поисках работы. Небольшие сбережения позволяли им заняться поисками будущего. Услышав итальянскую речь, Джузеппе подошел к нашему столику в кафе «Купол» на Монпарнасе. Мы приняли его с теплотой изгнанников и превосходством людей, которые в Париже уже успели получить необходимый предварительный опыт, позволяющий им выжить и даже сэкономить. В этот опыт мы включали и надежды, и одиночество, охватывающее тех, кто поздней ночью возвращался в свою комнату под звездами, поближе к небу.

Джузеппе Примавера из Таранто был среднего роста, страшненький, с темной шевелюрой и темной кожей, с носом, похожим на аэроплан, потому что ноздри у него были похожи на крылышки пропеллера. Он очень смахивал на «Скупого» Мольера, только говорил на другом языке. У него были маленькие руки с женскими, но очень волосатыми пальчиками. Когда он присоединился к нашей компании, ему было двадцать пять лет, хотя можно было дать и сорок. Он принадлежал к той категории людей, которые родятся старыми, растут тоже старыми, а к старости молодеют. Постоянство их внешности — как бы это поточнее? — постоянство стиля позволяет им выглядеть относительно молодо даже в достаточно пожилом возрасте, особенно в глазах тех, кто были свидетелями их как восходящей, так и нисходящей линии жизни. Это суждение возникает из-за того, что во все периоды своей жизни они мало меняются. Как и все скупцы, он был скупым в самом широком смысле этого слова. Холодный, расчетливый, несговорчивый, он был самого высокого мнения о собственной персоне. Здесь, во Франции, больше всего его раздражало обращение «мосье», в отличие от классического итальянского «дотторе» (доктор).

Он не любил ни Парижа, ни парижанок, ни французов, ни Франции. Ладно, пусть не любит французов: мы тоже считали их спесивыми и надменными типами. Но он не любил и очаровательных парижанок, которые в любви завоевали Нобелевскую премию!

Мы терпели его как необычное явление среди нашей разболтанной компании энтузиастов и мечтателей, человеколюбивых и невероятно щедрых на все то, чего у нас не было. Не довольствуясь только тем, что терпели его, мы время от времени отправлялись на его поиски, чтобы вместе провести вечер, позабавиться, подковыривая его вопросами, проверить насколько он преуспел, подзудить, подначить, попытаться вытянуть его из собственной скорлупы.

К сожалению, как и все скупцы, он был скуп и на время, которое тоже экономил из-за боязни поплатиться деньгами, чувствами, в общем, всем. Хотя этот сукин сын и не мог похвастаться особыми победами на женском фронте, но те немногие, которых он завоевал, за малым исключением, любили его до безумия. Они тоже, как и мы, отчаянно пытались его изменить, внушить ему, что жизнь одна, неделимая и непредсказуемая, пытались донести до него красоту Парижа, его огромное культурное значение, познакомить с историей города, рассказать о культе человека, царившем в этой европейской столице. Все напрасно.

После того, как он устроился на работу в OECD[27], он снял неподалеку от службы небольшую двухкомнатную квартиру. Все вечера он слушал радио и смотрел телевизор. Он жил в Париже как жил бы в какой-нибудь маленькой деревушке на юге Италии, но очень сожалел, что попал в Париж, потому что в деревне все бы его знали и уважали и со шляпой в руке кланялись бы: «Добрый день, дотторе Примавера! Добрый вечер, дотторе Примавера! Доброй ночи, дотторе Примавера!». А в Париже, в бесконечных коридорах ОЭСР все эти приветствия, брошенные на ходу и без уважения, напоминали какое-то бормотание сквозь зубы: «Бонжур, мосье Примавера! Бонсуар, мосье Примавера! Боннюи, мосье Примавера!», но чаще просто: «Привет! До скорого!» — без обращения и даже без фамилии. Он никак не мог смириться с безымянностью, этой привлекательнейшей и симпатичнейшей стороной парижской жизни, так же как и мы не могли примириться с тем, что столь неприятный человек носит фамилию Примавера[28].

Джанни Сиракуза из Бари вошел в нашу компанию примерно через год после Примаверы. Нам его представил сам Джузеппе как своего коллегу и ближайшего друга.

Маленький, безобразный, важный, он тоже отличался скупостью, но с ним случались неожиданные припадки щедрости, подобно приступу малярии, который нападает на тебя, когда меньше всего этого ожидаешь. Маленький Джанни был способен заплатить за всех и поставить всем выпивку из одного только удовольствия показаться важным, как-то покрасоваться, особенно в новой женской компании, показать ей свои финансовые возможности и убедить кое-кого подняться в его альков, соседствующий с небесами. Соблазнив очередную жертву, он вновь возвращался к своей вошедшей в пословицу экономии. Зарабатывал он, судя по всему, не слишком много, но, будучи поклонником Парижа и местных развлечений, он постоянно боролся между желанием сэкономить и желанием повеселиться. В итоге этой борьбы он, как правило, испытывал недостаток в средствах. Когда ему надо было занять денег, его любимой жертвой становился Франческо. Он обращался к Франческо (единственному из нашей компании обладателю машины, «Джульетты», и довольно приличных денег, благодаря торговле предметами старины) и простодушно начинал попрошайничать, вначале задавая одну и ту же серию вопросов, которые со временем стали чем-то вроде пароля, свидетельствующего о насущных нуждах Сиракузы.