Сочинения — Том II - Евгений Тарле

Разногласие рабочих и хозяев заключается в следующем. Рабочие пишут, что их промысел — самый тяжелый и опасный и их работы не могут быть прорваны без прямого вреда для общества; а вместе с тем их труд хуже оплачивается, чем труд других рабочих, и плата все не увеличивается, несмотря на прогрессивное вздорожание предметов первой необходимости. Хозяева на это возражают, что этот промысел по утомительности и опасности нельзя и сравнить с промыслом плотников, кровельщиков и т. д. Если же сами рабочие признают, что без вреда для общества нельзя прерывать их работу, то они этот вред и причинили, бросивши работу и принудивши товарищей к тому же.

Следующий (2-й) пункт разногласий очень интересен: повторяя уже знакомую нам мысль, рабочие пишут, что они «верно соблюдали закон и субординацию» и не требовали увеличения содержания «во времена смут и брожения», ибо, «одушевленные самым чистым цивизмом», они не хотели тогда «увеличивать затруднения и заботы администрации». Хозяева с раздражением возражают по этому пункту: «эта статья обозначает, что рабочие-кузнецы не оставили своих хозяев и не требовали увеличения платы в начале революции, но их патриотизм легко поставить на должное место. В эту эпоху число мастерских уменьшалось со дня на день; мастерские, где работало 5 и 6 рабочих, сокращались наполовину, и рабочие, бывшие в большом количестве без работы, не стремились тогда предписывать законы, как теперь. Только после того, как весь излишек рабочих принужден был отхлынуть назад в провинцию и мастерские вернулись к необходимому им числу рабочих, они (рабочие) выставили свои требования». Это злорадное изобличение, что не патриотическое стремление уменьшить заботы администрации, а именно безработица удержала рабочих в 1789 г. от стачки, имеет значение не только как подтверждение факта, который не трудно понять и a priori, но и как свидетельство, что в 1790–1791 гг. массы голодающих, пришедшие в страшную зиму 1788/89 г. в столицу, опять стали возвращаться на землю: урожай 1790 г. не мог этому не способствовать. К этому факту численного уменьшения рабочей и безработной массы в столице мы еще вернемся в следующей главе в совсем другой связи.

Рабочие жалуются далее, что получаемая ими плата не увеличивалась уже в продолжение 50 лет и их требование не ново. Они и в 1764, и в 1769, и в 1786 гг. жаловались на это начальникам полиции (М. М. les lieutenants de police), и те все признавали основательность их заявлений, но давали только «пустые и бесплодные обещания». Хозяева отрицают это и говорят, что не только 50, но и 35 лет тому назад рабочие получали всего 12 или 15 ливров в месяц (т. е. по 10 су и меньше в день) и что начальники полиции, осведомленные и тогда хозяевами, опровергли требования рабочих. Как же дело обстоит теперь? Рабочие пишут, что они получают всего 30 су в день, а в других промыслах плата повысилась и доходит даже иногда до 3 ливров. Правда, там и хозяева повысили расценку своих товаров и изделий, но ведь и хозяева кузнечных мастерских берут теперь, в 1791 г., от 3 до 5 ливров за то, что брали в 1750 г. 50 су, т. е. берут теперь в 6–10 раз больше.

Хозяева возражают, что рабочие-кузнецы, кроме своих 30 су, получают еще даровое помещение и освещение, так что в общем надо считать, что они получают по крайней мере 36 су в день. Что касается сравнения с другими работами, то там рабочие часть года (в некоторых промыслах) не могут работать; им не платят за воскресенья и праздники, когда работы нет; у них делают вычеты за пропуск хотя бы частицы (одной четверти и даже меньше) рабочего дня. А кузнецы, напротив, работают целый день, не знают мертвого сезона, зарабатывают и в воскресенья, и в праздники; воскресений же и праздничных дней в году в общей сложности — 82 дня.

Рабочие жалуются и на долгий рабочий день: они в кузнице с 4 часов утра до 7 часов вечера без отдыха, и у них часто не хватает времени даже поесть; это разрушает их здоровье. Они просят установить 13-часовой рабочий день. Хозяева опровергают это; у рабочих, — пишут они, — есть 2 часа на еду; работают они на две трети меньше того, как могли бы, если бы работали для своей выгоды. Иногда, правда, им приходится много работать, но тогда они и зарабатывают больше и от заказчиков получают «les légères rétributions» по 6 су за подкованную лошадь. А здоровье их разрушает не этот промысел, но распутное поведение.

Рабочие требуют установления платы в 40 су в день или по крайней мере в 36 су и надеются, что хозяева не будут против этого спорить, тем более что некоторые уже согласились по своей инициативе давать эту плату, а более выдающимся рабочим даже прибавили, сверх того, по 4 ливра в месяц. Хозяева ухватываются за эти слова и подчеркивают, что если рабочие признают неодинаковость способностей, то они не могут требовать и фиксации платы. Есть рабочие, которым стоит платить 50 су, есть и такие, которые не заслуживают и 30.

Рабочие, предвосхищая аргумент хозяев, говорят, что уничтожение пошлин на ввозимые в Париж припасы не удешевит их жизни: они живут не домами, а питаются в харчевнях и не заметят этого удешевления. Хозяева возражают, что, напротив, удешевление хлеба и вина непременно отзовется на положении рабочих. Кроме того, рабочие не платят никаких налогов и даже квартирного сбора, ибо живут у хозяев (речь идет, конечно, только о кузнечном промысле). Рабочие жалуются, что они получают в конце каждого месяца жалованье ассигнациями и «обращение этой бумаги в деньги» причиняет им убытки, размеры которых с каждым днем все увеличиваются. Уже поэтому без увеличения жалованья они не могут существовать.

Ассигнационный кризис, как сказано, уже начался, но в начале 1791 г. трудно было и приблизительно предвидеть, до каких страшных размеров он дойдет впоследствии. Хозяева отвечают, что они и сами страдают от этого падения ценности ассигнаций, но «если рабочие хвалились своим патриотизмом и своим цивизмом, если они французы, то они должны, как все добрые граждане», терпеть ради общего блага и т. д.

К кому же обращаются со всеми этими жалобами рабочие? К властям, «защитникам народа», к справедливости и гуманности их они взывают и опять повторяют, что пока основы конституции не были заложены, пока администрация не была организована, они терпели страдания, но воздерживались от жалоб. Теперь же их положение ухудшилось до крайности и еще тяжелее стало из-за редкости звонкой монеты [74].

Хозяева в свою очередь жалуются, что рабочие, отказываясь работать и мешая браться за работу другим, «рассеявшись по деревням, чтобы возбуждать там тот же дух восстания», обнаруживают подобным образом действий, что их жалобы на тяжелое свое положение лживы. Это говорится, чтобы обратить внимание властей на опасность со стороны стачечников, и сейчас же с ударением указывается на то, что сам мэр «уже заметил весьма справедливо, что он не может располагать ни руками рабочих, ни кошельком тех, которые их нанимают, и что цены могут быть определены только по добровольному обоюдному соглашению тех и других».

Отказываясь удовлетворить требования рабочих, хозяева еще указывают на одно обстоятельство, о котором не пишут ничего их противники: что рабочие составили определенные условия, клятвенно обещались их выполнения требовать и заставляют хозяев подписывать эту бумагу. Такая «инквизиция» не должна иметь места «в момент общей свободы». Это аналогично с тем, что мы уже видели у плотников, тоже составивших «регламент». А не пишут ничего об этом рабочие потому, что власти, к которым они обращались, считали подобный образ действий преступным, и сами рабочие, боясь каждого неосторожного выражения, особенно опасались таких слов, как «le serment», «l’arrêté» и так далее, указывавших на организацию.

Настойчиво отрицая за муниципалитетом право какого бы то ни было вмешательства в пользу рабочих, хозяева с самого начала стачки, как мы видели, не переставали упорно домогаться и требовать усмирения бастующих и энергичной в этом смысле помощи. И чем дольше тянулась стачка, тем раздражительнее становились хозяева. Наконец, они подали прошение председателю бюро «комитета конституции» Национального собрания, в котором прямо принесли жалобу на «слабость» муниципалитета.

Инициатива исходила от представителей хозяев кузнечных Мастерских, но документ имеет характер общего протеста предпринимателей [75]. Заявляя о «восстании рабочих», о стачке, охватившей 80 тысяч парижски рабочих разных промыслов, они просят защиты от «тирании рабочих». Интересно их заявление о стачечниках: «… собрание огромной массы людей, которые считают, что должны быть по своим интересам и принципам отделены от остальных сограждан». Они хотели этими словами выразить наибольший упрек, но самая мысль совершенно не верна: сознание обособленности своих интересов еще не владело умами рабочих и их «принципы», как мы видели, в общем не отличались от принципов всей массы буржуазии, приверженцев нового режима. Хозяева опять-таки подчеркивают, что рабочие уже ведут пропаганду в провинции, в деревне, и ввиду предстоящей уборки хлебов и вызываемого ею большого скопления «другой части граждан» в деревнях это может породить большие беспорядки. Под «другой частью граждан», занятых уборкой хлебов, понимаются, конечно, сельскохозяйственные рабочие, и призраком стачки среди них петиционеры рассчитывают испугать Собрание. Затем, «как им ни жаль», но они не желают скрыть от Собрания, что муниципалитет «по незнанию своих обязанностей или, скорее, по слабости» является причиной всех этих беспорядков. Муниципалитет покровительствовал собраниям рабочих, терпел эти собрания, а когда «всеобщий крик» заставил его сознать свою вину, то было уже поздно, и рабочие ответили «презрением» на заявления, обращенные к ним. Не только от своего имени, но «от имени всех ремесл и промыслов» петиционеры просят об ограждении свободы.