Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

докладывать… Вам не известно, что происходит в Петрограде… Для вашей же безопасности я должен вас… – тут он запнулся, будто ему не хватило воздуха.

Государыня прервала его, и ее спокойный, твердый голос металлически резко разнесся по гостиной:

– Мне все очень хорошо известно! Вы приехали меня арестовать?!

Корнилов еще более растерялся и мог только произнести:

– Так точно!

– Больше ничего?! – спросила царица.

– Ничего! – пробормотал Корнилов.

Государыня еще раз пристально посмотрела на него и, не подавая руки, медленно повернулась и той же твердой, величественной, царственной походкой удалилась на свою половину…

Кологривов смолк.

Бедная, бедная государыня! Образ ее, как живой, стоял перед моими глазами… Высокая, стройная фигура, вся в белом, казалось, протягивала мне свои руки… «Вы не волнуйтесь, не беспокойтесь… Помните, что мы не можем отвечать за завтрашний день!..» – слышались мне последние слова императрицы.

– Ну а теперь осталось немного рассказывать! – продолжал Костя. – После посещения нас Корниловым пошли разговоры о том, что нас снимут с охраны и заменят новыми, «верными революции» войсками…

Целый день перед первым подъездом толкались какие-то делегаты то из Петербурга, то из Царского Села и вели переговоры с полковником Лазаревым, который принял полк после генерала Ресина.

Мы их внутрь дворца не пускали. 7 марта я сидел в дежурной комнате, и как раз в это время вошел в нее прикомандированный к 4-му стрелковому полку прапорщик Гольм, которого я знал раньше по службе. Вместо приветствия я услышал развязно-дружеское:

– А-а-а! Кологривов, и вы тут? Что вы здесь делаете?

Нервы отказались мне служить, и меня прорвало: я вскочил, точно ужаленный, и дико крикнул:

– Как вы смеете!.. Я знаю, что здесь делаю!.. А тебе здесь не место!.. Вон отсюда, такой-сякой!

Он, как ошпаренный, выскочил из дежурной, а меня присутствовавшие остановили от дальнейшего преследования этого субъекта.

Оказалось, что Гольм приехал по приказанию прапорщика Аксюты, нового командира 1-го полка, для ознакомления с расположением охраны, так как 1-й полк должен был сменить нас.

Настроение у всех нас было подавленное, но мы все же надеялись, что нам разрешат остаться во дворце до приезда государя, ожидавшегося с часу на час, и мы хотели встретить его, как встарь, с почетным караулом, с подобающими почестями… Мы надеялись, что, быть может, эта торжественная встреча отрезвит солдат и можно будет что-либо на «ура» сделать… Но товарищи пронюхали, видимо, про этот наш план, и за четыре часа до приезда государя нас сменили части 1-го полка.

Когда пришли эти революционные стражники, чтобы заменить нас, «почетную охрану дворца», батальон, как один человек, отказался впустить их за решетку дворца и вместо ответа выкатил пулеметы… Еще минута – и было бы жарко. Но царица попросила к себе полковника Лазарева. Она не приказывала, она просила, как мать, подумать о больных детях… Просила преклониться перед судьбой…

– Не повторяйте кошмара Французской революции, защищая мраморную лестницу дворца!..

Это были ее подлинные слова… Государыня не хотела, чтобы из-за нее проливалась кровь ее верных людей!.. Пришлось преклониться перед последним приказом-желанием несчастной императрицы!..

Как сквозь туман вспоминаю я о последней своей аудиенции у государыни! Она благословила меня маленьким образком, который был у нее, сказав, что никогда не забудет моей верной службы… Конечно, я плакал, и по лицу государыни струились слезы…

В полном порядке батальон был выведен из дворца, было вынесено из кабинета государя наше полковое знамя. Большинство из нас плакало в эти минуты прощания с родным нам дворцом и его царственными обитателями!..

Когда мы уходили, в парке раздались выстрелы. Батальон был страшно этим возбужден. Оказалось, что солдаты 1-го полка, пришедшие нам на смену, начали расстреливать черных лебедей, плававших в пруду в парке, а также и мирно пасшихся газелей и коз…

Это была первая кровь, пролитая в расположении дворца… Кровь любимых животных… Когда доложили об этом императрице, у нее вырвалось:

– Начинается!

Вот тебе, Сережа, бессвязный рассказ о том, что мне пришлось пережить за последнее время. Императрица права: началось! Но что?! И где же конец?

Кологривов, тяжело вздохнув, вопросительно посмотрел на меня, но что мог я ему ответить?!

Глава XIII

Дни шли за днями. Петербург жил той же лихорадочной жизнью. Бесконечно ходили по улицам процессии с красными флагами и плакатами, которые выражали то или иное настроение толпы. Надписи, зачастую безграмотные, были до скуки стереотипны, пережевывание тех же, набивших оскомину слов: свобода, долой самодержавие, все на фронт, на защиту революции от всех и вся… Слово «поддержка» употреблялось в зависимости от поддерживаемого объекта, каким являлось то Временное правительство, то Советы рабочих и солдатских депутатов.

На площадях шли бесконечные митинги, безголосые и охрипшие солдаты, или, как их называли, «оратели», воодушевляли толпу и на ратные подвиги во славу революции, и на требование повышения выдачи хлеба, и на 8-часовой рабочий день; но что хуже всего было, на окраинах шла медленная, но верная пропаганда для разложения армии, направленная против приказа воевать, с отказом идти на фронт и т. п. Казармы обратились в ночлежки последнего разряда, да и то без хорошего надсмотра. Ворота казарм были открыты для всех без исключения, и зачастую они обращались в притоны разгульного пьянства и самого низкого и грубого разврата. Всякое понятие о дисциплине было солдатами утрачено, особенно пехотными запасными гвардии полками, которые, гордо отменив наименование «лейб», стали называться просто гвардии такой-то полк.

Немного лучше держалась кавалерия.

Технические части, автороты и прочие обратились в форменную орду. «Товарищи шоферы» имели какой-то дико фантастический вид в ими самими изобретенной форме: кожаная куртка нараспашку и невероятные фуражки-нашлепки с огромными козырьками, вроде утиного носа.

Кронштадтские матросы, «краса и гордость русской революции», ходили в самых откровенных декольте, обнажавших далеко не всегда опрятные груди, в шапках с непомерно длинными лентами и в брюках-клеш умопомрачительной ширины!

Одним словом, Петроградский гарнизон являл собой картину какого-то маскарада. На Невский валом валили «товарищи», полупьяные, распоясанные, грязные и лохматые; отвратительно и мерзко ругаясь, они заполняли кафе, рестораны, кинематографы и театры. Немилосердно гоняли несчастных извозчиков, спасавшихся от них в паническом ужасе, насколько позволяли силы их заморенных лошаденок. Трамваи были битком набиты этой серой массой шинелей, испускавшей весьма и весьма неаппетитный аромат…

Все, конечно, делалось на дармовщину: в кафе не платили, в ресторанах тоже, извозчиков выматывали даром, а о трамваях и говорить не приходится… Все это делалось под модным лозунгом: «Попили нашей кровушки, довольно буржуев катать, теперь и нашего брата повези» и «Мы на фронте страдали, а они…» и т. д. до бесконечности.

Словом, это было упоение