Тайные учения Тибета (сборник) - Александра Давид-Неэль

— Почему это у тебя моя табакерка?

Управляющий остолбенел. Драгоценная табакерка действительно ему не принадлежала. Это была табакерка покойного Агнай-Цзанга. Может быть, он и не собирался совсем ее присвоить, но все-таки она была у него в кармане и он постоянно ею пользовался.

Он стоял в смущении, дрожа под устремленным на него угрожающим суровым взглядом мальчика — лицо малыша вдруг изменилось, утратив все ребяческие черты.

«Сейчас же отдай, — приказал он. — Это моя табакерка».

Преисполненный раскаяния, перепуганный суеверный монах рухнул к ногам своего перевоплощенного повелителя.

Через несколько дней я наблюдала, как мальчика с чрезвычайной пышностью препровождали в принадлежащее ему по праву жилище. На нем было одеяние из золотой парчи, и ехал он на великолепном пони черной масти, которого управляющий вел под уздцы.

Когда шествие вошло за дворцовую ограду, мальчик сделал следующее замечание:

«Почему, — спросил он, — мы поворачиваем налево? Во второй двор нужно ехать через ворота направо».

И действительно, после смерти ламы по какой-то причине ворота справа заложили и проделали другие, слева.

Это новое доказательство подлинности избранника привело монахов в восхищение. Юного ламу привели в его личные покои, где был сервирован чай.

Мальчик, воссев на большую груду подушек, посмотрел на стоявшую перед ним нефритовую чашу с блюдцем из позолоченного серебра и украшенной бирюзой крышкой.

— Дайте мне большую фарфоровую чашку, — приказал он и подробно описал чашку из китайского фарфора, не забыв и украшавший ее рисунок.

Никто такой чашки не видел. Управляющий и монахи старались почтительно убедить молодого ламу, что в доме такой чашки нет.

Как раз в этот момент, на правах дружеских отношений с управляющим, я вошла в зал. Я уже слышала о приключении с табакеркой, и мне хотелось поближе посмотреть на моего необыкновенного маленького соседа.

По тибетскому обычаю, я поднесла новому ламе шелковый шарф и несколько других подарков. Он принял их, мило улыбаясь, но с озабоченным видом продолжая думать о своей чашке.

— Ищите лучше и найдете, — уверял он.

И вдруг словно мгновенная вспышка озарила его ум, и он добавил подробности о сундуке, выкрашенном в такой-то цвет, который находится в таком-то месте, в такой-то комнате, где хранятся вещи, употребляемые только изредка.

Монахи вкратце объяснили мне, о чем шла речь, и, желая посмотреть, что будет дальше, я осталась в комнате тулку.

Не прошло и получаса, как чашку вместе с блюдечком и крышкой обнаружили в коробке на дне описанного мальчиком сундука.

— Я и не подозревал о существовании такой чашки, — уверял меня потом управляющий. — Должно быть, сам лама или мой предшественник положили ее в этот сундук. В нем больше ничего ценного не было, и туда вот уже несколько лет никто не заглядывает.

Другой тулку объявился при еще более фантастических обстоятельствах. Это событие было на бедном постоялом дворе в маленькой деревушке недалеко от Анси (в Гоби).

Тропы, ведущие из Монголии в Тибет, пересекают здесь очень длинный путь из Пекина в Россию. Поэтому меня не удивило, но раздосадовало, когда, прибыв на закате солнца на постоялый двор, мы обнаружили, что он занят монгольским караваном.

Путники, очевидно, были взволнованы каким-то чрезвычайным происшествием, однако при виде монашеских одеяний на мне и Йонгдене вообще свойственная монголам учтивость стала особенно подчеркнутой. Они потеснились, освободив для нас и наших слуг одну комнату, и нашли место для лошадей в конюшне.

Пока мы с сыном медлили, рассматривая лежащих во дворе верблюдов, дверь одной из комнат отворилась и появился высокий молодой человек приятной наружности, одетый в бедное тибетское платье. Он остановился на пороге и спросил, не тибетцы ли мы. Мы ответили утвердительно.

Тогда за молодым человеком появился пожилой лама. По богатому одеянию мы узнали в нем начальника каравана. Он тоже заговорил с нами по-тибетски.

Как всегда бывает при подобных встречах, произошел обмен вопросом и ответом — откуда и куда мы держим путь.

Лама сообщил, что они предполагали идти в Лхасу через Сютшу зимним путем, но теперь, поскольку путешествие стало бесполезным, он возвращается в Монголию. Занятые во дворе слуги выразили одобрение словам ламы глубокомысленным покачиванием головы.

Я недоумевала: что заставило этих людей изменить планы? Но так как лама вернулся к себе, было бы невежливым следовать за ним и просить разъяснений.

Позже, вечером, когда монголы, уже получившие исчерпывающие сведения о нашем караване от слуг, пригласили нас выпить с ними чаю, я узнала все.

Красивый молодой человек был родом из отдаленной провинции Нгари на юго-западе Тибета. Он казался немного одержимым. По крайней мере, такое впечатление он произвел бы на европейца. Но… мы были в Азии.

С самого раннего детства Мигьюра — так его звали — преследовала странная уверенность, что он находится не там, где ему следовало бы быть. Он чувствовал себя чужестранцем в своей деревне, чужим в своей семье. Во сне он видел ландшафты, каких в Нгари не существовало: песчаные пустыни, круглые войлочные шатры, небольшой монастырь на холме. Даже в состоянии бодрствования ему являлись все те же заветные образы, заслоняя окружавшие его реальные предметы, затуманивая их, постоянно создавая вокруг него миражи.

Мальчику еще не было и четырнадцати лет, когда, повинуясь непреодолимому желанию увидеть свои сны наяву, он убежал из дома. С тех пор он вел жизнь бродяги, нанимался время от времени по дороге в батраки, чтобы заработать на кусок хлеба, но чаще всего нищенствовал, скитаясь наугад, не в силах справиться с возбуждением и осесть в каком-нибудь определенном месте. Сейчас он возвращался из Арика, расположенного на севере пустыни трав.

Он брел все вперед, как всегда без определенной цели, и, опередив нас на несколько часов, дошел до постоялого двора, где на отдых расположился караван. Юноша заметил во дворе верблюдов. Сам не зная зачем, переступил порог и очутился перед старым ламой; и тогда словно молния прорезала тьму — воспоминание осветило в его памяти давно минувшие события.

Он увидел этого самого ламу молодым человеком — своим учеником, а себя — в образе престарелого ламы. Оба ехали по той же дороге, возвращаясь из длительного паломничества по святым местам Тибета домой, в свой монастырь на холме.

Все это он напомнил начальнику каравана, приводя мельчайшие подробности их жизни в далеком монастыре и множество других деталей.