Пинбол - Ежи Косинский

Подъезжая к вилле, Остен увидел мраморную террасу и роскошный сад на вершине красного утеса, а также слугу, чистящего большой бассейн. Приблизившись, он обратил внимание на трех федералов, охраняющих виллу; в кустах были спрятаны их машины и мотоциклы. Они тоже уставились на него, а когда он, не снижая скорости, проехал мимо ворот, две полицейские собаки натянули поводки и зарычали. Пока двое из федералов разглядывали его в бинокли, третий что-то говорил по рации.

Остен остановился в дальнем конце дороги, вылез из машины и рассмотрел виллу. Подул ветерок, и он смог разглядеть ливанский флаг, развевающийся над самой высокой башенкой виллы. Одну из террас пересекли два человека с подносами в руках. В угловой комнате кто-то распахнул окно.

Остен ждал напрасно. Где-то за оштукатуренными стенами этого здания была Лейла, еще спала, или вставала, или принимала ванну.

Он задумался о своем положении. Хотя Лейла казалась абсолютно неприступной, она все же уступила его музыке. Он не мог отрицать, что его музыка уже обладала тем, чем сейчас желал обладать он сам.

Он вернулся в Тихуану и решил еще два дня поупражняться с публикой. Затем он позвонит Лейле и пригласит ее на свое выступление.

Он не решался позвонить из опасения, что она может изменить своему обещанию, но, когда наконец заставил себя набрать номер, в голосе ее слышались радость и энтузиазм, почти восторг, и она сказала, что постарается прийти сегодня же вечером. Она будет одна, сообщила Лейла, но, возможно, в другой раз придет уже с мужем и детьми.

Он назвал ей отель, объяснил, как добраться, и только после того, как она повесила трубку, окончательно понял, что через несколько часов увидит ее. И тут же им овладела неуверенность в себе. Что, если исполнение покажется ей неумелым, или банальным, или даже просто отвратительным? А что, если какие-нибудь мексиканцы из публики начнут смеяться над его аранжировками мексиканских песен? А еще его волновала дилемма: если играть слишком похоже на Годдара, она может узнать его или принять за дешевого имитатора, а если играть совсем не похоже, то есть опасность оставить ее равнодушной.

Он должен успокоиться, прежде чем начнет представление, ведь сознание того, что среди публики будет Лейла, поднимет в его душе новую волну сомнений: почему он чувствует необходимость соблазнить женщину своим исполнением, когда до сих пор делом принципа для него оставалось не впускать в свою жизнь Годдара с его искусством? Кому же это в нем, мужчине или артисту, требуется гарантия успеха? Учитывая положение Лейлы, он не мог рассчитывать на тесные с ней отношения. Так что же ему нужно от этой женщины? Торопливое свидание, которое лишь опустит ее, женщину, взволновавшую его как никакая другая, до уровня безмозглой поклонницы? Длительная любовная связь, притворяющаяся дружбой? Но с чего бы ей – молодой, красивой, женатой на человеке, не обделенном общественным вниманием, – дружить с заурядным американским студентом? Как она объяснит это своему мужу, семье, друзьям? Разве что в случае – он поежился при этой мысли, – если она и впрямь заподозрит в нем Годдара. А если это произойдет, и она спросит его напрямую, готов ли он признаться? Обычно он познавал себя через инстинктивные реакции – и реакции эти чаще всего оказывались для него неожиданными. Теперь, впервые, он старался и не мог понять, чего же он хочет: готов ли он ради любви женщины, являющейся женой другого мужчины, покончить с раздельным существованием себя самого и своего искусства, созидание которого само по себе стало искусством, самобытным и волнующим в своем замысле и воплощении, как и его музыка.

Терраса почти заполнилась, и Остен, подходя под шум аплодисментов к консоли, почувствовал себя совершенно сбитым с толку, ибо даже не представлял себе, где высматривать Лейлу. Только усевшись за инструмент и включив микрофон и усилители, он разглядел ее, сидящую в одиночестве за столиком у самого выхода. Ее телохранители, должно быть, остались снаружи. Остен поймал ее взгляд, и лицо его вспыхнуло. Он улыбнулся, и она, улыбнувшись в ответ, помахала ему, будто школьница. Он весь напрягся, во рту у него пересохло, однако он заставил себя сосредоточиться на клавиатуре, проверяя ритм, громкость и баланс, скользя пальцами от одной ноты к другой, пока целиком не овладел вниманием публики.

Все еще напряженный, однако уже владея собой, Остен – сначала на испанском, потом на английском – объявил в микрофон программу вечера, намеренно не упомянув о двух мексиканских песнях. Он видел, как сосредоточилась и подалась вперед, стараясь не пропустить ни слова, Лейла; на лице ее играла улыбка.

Публика снова зааплодировала, и под шумок он убедился, что в микрофон вставлен преобразователь, делающий его голос не слишком похожим на голос Годдара. Затем он начал петь. Аккомпанируя себе, он использовал все возможности, доступные «Паганини», и в то же время тщательно избегал репертуара Годдара.

Привыкшие к местным певцам-любителям и посредственным ансамблям и совершенно не подготовленные к сильному голосу и богатому звуку современного электронного органа, мексиканцы этим вечером просто обезумели от необычного исполнения хорошо известных песен. Они рукоплескали, визжали, свистели и стучали по столам; они вскакивали, садились и снова вскакивали, обнимаясь и хлопая друг друга по плечам, аплодируя Остену, словно какому-то рок-идолу. Столь бурная их реакция заставила вскоре замолчать даже группу громко разговаривающих американских туристов, которые, несмотря на полное свое убеждение, что приличный певец не станет утруждать себя выступлением в такой дыре, как «Апасионада», все же остаток представления просидели спокойно.

Пока звучала овация, Остен активировал записывающий модуль «Паганини» и настроил на две мексиканские песни, опасаясь, что, исполняя их сам, будет слишком нервничать в присутствии Лейлы. К тому времени, когда публика перестала хлопать, сухость во рту исчезла. Кровь заиграла в жилах, и он начал исполнять и петь первую песню, в любой момент готовый заглушить микрофон и, включив запись, просто шевелить губами.

Как только нежная мелодия и печальные слова «Volver, volver, volver» наполнили зал, официанты замерли на своих местах и большая часть публики будто оцепенела; некоторые мужчины и женщины напевали знакомый мотив. Остен взглянул на Лейлу, и ее ответный взгляд показался ему столь же нежным и печальным, как звучавшая песня. Воодушевленный, он почувствовал, как отходят онемевшие плечи и успокаивается напряженное дыхание. Теперь он пел легко, без усилий, голос его охватил весь спектр звуков и чувств и с любовью доносил его до самых отдаленных уголков террасы. Публика была совершенно очарована; в глазах Лейлы заблестели слезы. Когда он дошел до припева, мексиканцы, знавшие текст песни, поняли, что он написал собственные слова на испанском, и новая волна неистовой овации захлестнула террасу.

Он чуть помедлил и, не отрывая взгляда от лица Лейлы, заиграл «El Rey», так же хорошо знакомую публике, как и первая песня. И снова они без слов подпевали припеву, вслушиваясь в измененные Остеном слова, а в конце разразилась целая буря.

Публика рукоплескала, а несколько молодых людей взобрались на подиум, чтобы разглядеть консоль. Остен выключил инструмент и встал. Разгоряченный, весь в поту, он проложил себе дорогу сквозь благодарную толпу к Лейле.

Разрумянившаяся и возбужденная, чуть ли не ликующая, она выглядела очень соблазнительно в белом крестьянском платье со шнуровкой и, протягивая руку Остену, потянулась к нему всем телом.

– Слушая вашу игру и пение, я почувствовала себя так свободно!

Он крепко сжал ее руку, стараясь защитить от толпы, напиравшей на них с выражениями благодарности за выступление. Затем он вывел ее из-за столика и увлек в отгороженную часть кафе, закрытую на ремонт. Он прихватил для нее стул и поставил его рядом с пыльным верстаком. Она села, а он прислонился к верстаку. Они смотрели друг на друга, и между ними словно пробегали электрические разряды. Ее присутствие было для него таким привычным, как будто они уже давным-давно были вместе.

– Я рад, что вы пришли, – наконец произнес он.

– Я тоже рада, – взволнованно отозвалась она.

С трудом сдерживая себя, он шагнул к ней. Она поняла его намерение, но не шевельнулась. Он сделал еще шаг, и глаза ее вспыхнули.

– Телохранители? – хрипло проговорил он.

Движением головы она показала, что стражи остались в холле. Он нежно сжал ее ладони. Они показались ему холодными. Она встала, и он увидел, что губы ее трепещут. Он положил руки ей на плечи и притянул ее к себе.

– Я люблю… я полюбила твой голос, – прошептала она; глаза ее были у его губ.

– Я люблю тебя, – сказал Остен, лицом зарываясь в ее волосы. Ощутив, как напряглось тело женщины, он испугался, что она может отпрянуть, и бормотал слова, способные удержать ее: – Скажи мне, что ты думаешь?