Портреты (сборник) - Джон Берджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы я не знал имени художника, все равно решил бы, что картину написал испанец. Ее бескомпромиссность, аскетизм и скептицизм – истинно испанские. Историческую Испанию принято считать страной истовой веры, доходящей до фанатизма. Как примирить это мнение с тем скептицизмом, на котором я настаиваю? Начнем, пожалуй, с географии.
Город всегда зависел от деревни, которая его кормила. Возможно, город сходным образом зависит от деревни и в онтологическом смысле, если иметь в виду те категории, с помощью которых объясняют место человека во Вселенной?
Вне города природа, география, климат оказывают наибольшее воздействие – определяют горизонты. Внутри города, если только вы не заберетесь на высокую башню, горизонта не видно.
Темпы технологических и политических перемен в XX веке таковы, что все поневоле осознали роль истории во всемирном масштабе. Мы чувствуем себя созданиями не просто истории, но всеобщей, глобальной истории. И это истинная правда. Однако значение, приписываемое истории, заставляет нас подчас недооценивать географию.
В Сахаре человек постигает Коран. Ислам родился и постоянно заново рождается из жизни пустынных кочевников – на их запросы он отвечает, их страдания облегчает. Я понимаю, что пишу слишком абстрактно, так что можно позабыть вес неба, давящего на песок или на скалы, еще не ставшие песком. Под тяжестью этого веса возникает необходимость в пророческой религии. Как писал Эдмон Жабес, «в горах чувство бесконечного подчинено высотам и глубинам, естественной плотности всего, с чем вы сталкиваетесь. Поэтому вы чувствуете, как ограниченны ваши возможности, вы не более чем вещь среди других вещей. На море вы ощущаете, что есть не только вода и небо – есть корабль, позволяющий вам осознать свое место в соразмерном человеку пространстве. Но в пустыне чувство бесконечного довлеет безраздельно и потому оказывается самым подлинным. В пустыне вы полностью предоставлены самому себе. И посреди всегда одного и того же неба, одного и того же песка вы – ничто, совершенное ничто».
Острое лезвие (нож, меч, кинжал, серп луны) занимает особое место в арабской поэзии. Конечно, одной из причин служит его полезность в качестве оружия или инструмента. Но смысл его не только в этом. Почему клинок так органичен для здешней земли? Задолго до распространения клеветы и полуправды европейского «ориентализма» (вспомним «жестокий ятаган» и прочее в том же роде) лезвие служило напоминанием о тонкой нити жизни. Настолько тонкой, насколько тонка в пустыне грань между небом и землей. Они отделены друг от друга лишь высотой всадника или пальмы. Ничем больше. Пространство бытия сводится здесь к тончайшему шву, и если этот шов и есть ваша среда обитания, то жизнь воспринимается как поразительный внешний выбор, свидетелем и жертвой которого вы являетесь.
Это знание внушало и фатализм, и бурные чувства. Но никогда – фатализм и безразличие.
«Ислам, – пишет Хасан Сааб, – можно определить как страстный протест против именования чего-либо, кроме Бога, священным».
В тонкой прослойке живого, уложенной на песок подобно ковру кочевника, нет места компромиссу, потому что тут негде спрятаться. Непосредственность столкновения рождает сильную эмоцию, чувство собственного бессилия, фатализм.
Внутреннее плоскогорье Испании по-своему еще безнадежнее пустыни. Та, по крайней мере, ничего не обещает, и в таком тотальном отрицании есть обещание чуда по воле Божией, каковым воспринимаются, например, оазисы, трава-альфа, дикие верблюды. Испанская степь – это пейзаж разбитых надежд. Даже горам здесь сломали хребет. Типичная форма того, что называется meseta,[46] напоминает обрубок человека, потерявшего голову и плечи, рассеченного одним горизонтальным ударом. И монотонное повторение этих горизонтальных срезов снова и снова подчеркивает, насколько здешняя степь поднята к небу, чтобы прокалиться на летней жаре (ее горизонтали постоянно напоминают о печи) и замерзнуть зимой, покрывшись коркой льда.
В некоторых районах испанской степи выращивают пшеницу, кукурузу, подсолнух и виноград. Но эти культуры, не такие выносливые, как шиповник, чертополох или jara,[47] подвержены риску выгореть на солнце или замерзнуть. Мало что помогает им выжить. Перед лицом вечной враждебной природы растения должны трудиться не меньше, чем люди, которые их культивируют. В этой земле даже реки по большей части враги, а не союзники. Девять месяцев в году они представляют собой высохшие каньоны – препятствия; а еще два месяца – это бурные, разрушительные потоки.
Разбитые надежды, как рухнувшие камни и соль с песком, неотвратимо сулят, что все обратится в пыль, истлеет, сначала дочерна, потом добела. А история? Здесь постепенно понимаешь, что история – не более чем пыль, поднятая стадом овец. Все архитектурные сооружения на плато – защитные, все памятники напоминают форты. И объяснять это особенностями национальной истории – арабской оккупацией, войнами Реконкисты, – по-моему, упрощение. Арабы привнесли свет в испанскую архитектуру. Истинно испанский дом, с его массивными дверями, стенами-охранительницами, четырьмя фасадами и обособленностью, – это ответ пейзажу как репрезентации, ответ тому, что́ знаки этого пейзажа говорят об истоках жизни.
Те, кто живет и работает на этой земле, существуют в мире без видимых надежд и обещаний. А то, что можно обещать, невидимо и находится вне явленного. Природа здесь не уступчива, а равнодушна. Она глуха к вопросу «Отчего человек тут живет?», и в ее молчании не чудится немого ответа. Природа суть пыль (испанское выражение для эякуляции – «распылить») – и, значит, здесь ничто не выживает, кроме безжалостной веры и гордости.
Сказанное выше не следует считать моим суждением о национальном характере испанцев. Они зачастую оказываются гораздо гостеприимнее, щедрее, нежнее, лучше держат свое слово, чем представители других народов. Я говорю не об их жизни, а о той «сцене», на которой они живут.
В стихотворении «По землям Испании» Антонио Мачадо писал:
Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.[48]
Пейзаж внутренних областей Испании можно определить иначе: он не поддается отображению в живописи. И практически не существует картин, его изображающих. Конечно, в мире вообще гораздо больше таких, не поддающихся живописи мест, чем поддающихся. Если мы – с нашими переносными
