Портреты (сборник) - Джон Берджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но что читается во взгляде Эзопа – сказать непросто. В нем есть нечто властное, высокомерное, однако есть и минутная задумчивость. Нет, он не высокомерен. Просто не выносит дураков.
Кто послужил моделью для исторического портрета человека, жившего за две тысячи лет до художника? Мне кажется, было бы опрометчиво утверждать, что это какой-то писатель или даже один из друзей Веласкеса. Говорят, Эзоп был из вольноотпущенных, а родился он, по всей вероятности, в Сардинии. Вполне возможно, что схожая биография была и у изображенного на картине человека. В нем ощущается та сила присутствия, какой обладают исключительно бессильные или бесправные. Один заключенный в сицилийской тюрьме как-то сказал Данило Дольчи: «Жизнь научила меня читать звезды по всей Италии, и я проник в глубины Вселенной. Все сыны человеческие, сколько ни есть их в христианском мире, – бедные, богатые, принцы, бароны, графы – открывают мне свои тайные помыслы и поступки».[43]
По преданию, в конце жизни Эзоп тоже попал в тюрьму за воровство. Возможно, моделью для картины послужил бывший каторжник и галерный раб, которого Веласкес, подобно Дон Кихоту, повстречал где-то на дороге. Так или иначе, ему ведомы «тайные помыслы и поступки» людей. Как и увековеченные Веласкесом придворные карлики, он наблюдает за зрелищем мирской власти. И точно так же, как в их глазах, в его взгляде чувствуется ирония, способная прорваться сквозь любую лицемерную риторику. На этом, однако, сходство заканчивается, ведь карлики – калеки от рождения. У каждого из карликов – свое выражение лица, но на каждом отпечаталась покорность. Они словно бы говорят: «На этот раз нормальная жизнь, похоже, не для меня». Эзоп не исключен из жизни, как они. Он нормален.
Халат скрывает голое тело и в то же время напоминает о нем. Этот эффект усилен жестом левой руки, которую Эзоп прячет под халатом на животе. Лицо же выражает нечто подобное по отношению к работе ума. Он смотрит, наблюдает, примечает, прислушивается ко всему окружающему, внешнему, но одновременно сосредоточен на собственных мыслях, тасует впечатления, пытаясь отыскать смысл, выходящий за пределы данных ему от природы пяти чувств. И смысл, который он извлекает из увиденного – каким бы сомнительным и странным этот смысл ни оказался, – это его единственное достояние. За пищу и крышу над головой он должен рассказать одну из своих басен.
Сколько ему лет? От пятидесяти до шестидесяти пяти? Он моложе, чем рембрандтовский Гомер, но старше, чем Эзоп Риберы. Говорят, что в действительности баснописец дожил до семидесяти пяти. Сам Веласкес умер в возрасте 61 года. Тела молодых – это дары и для их обладателей, и для окружающих. Богини Древней Греции были носительницами этих даров. Тела власть имущих в старости становятся бесчувственными, немыми и еще при жизни напоминают статуи, которые, как надеются влиятельные старцы, будут им воздвигнуты посмертно.
Эзоп Веласкеса – не статуя. В его внешнем облике запечатлен индивидуальный жизненный опыт. Его присутствие не отсылает ни к чему, кроме того, что он сам прочувствовал и увидел. У него нет собственности, за ним не стоит никакой организации, власти, покровителей. Если вы поплачете у него на плече, то вы поплачете на плече его жизни. Если приласкаете его тело, оно вспомнит о ласке, которую знало в детстве.
Нечто подобное тому, что я ощущаю в присутствии этого человека, описывает Ортега-и-Гассет. В отличие от астрономии, которая не является частью небесных тел, которые она открывает и изучает, особая жизненная мудрость, именуемая «жизненным опытом», оказывается важной частью самой жизни, образуя один из ее главнейших компонентов или факторов. Именно эта мудрость всегда создает отличия второй любви от первой, поскольку первая любовь всегда с нами, мы как бы носим ее в себе в свернутом виде. И если мы прибегаем к образу – как вы убедитесь дальше, универсальному и древнему – дороги как жизненного пути, по которому нам надо идти и идти (отсюда выражения «бег жизни», curriculum vitae,[44] «выбрать свою дорогу»), – то можно сказать, что, двигаясь по дороге жизни, мы несем этот образ с собой, понимаем его. Можно сказать и так: уже пройденная дорога скручивается у нас за спиной, свертывается, как кинопленка. И потому, когда путь подходит к концу, человек обнаруживает, что несет за плечами весь рулон пройденной жизни.[45]
Эзоп Веласкеса несет на спине груз всей своей жизни. Его мужественность не имеет ничего общего с авторитарностью или героизмом, но в ней много от находчивости, хитрости, своего рода лукавства и нежелания приспосабливаться. Последнее проистекает не от упрямства, а оттого, что Эзоп видел в жизни достаточно, чтобы понять: терять нечего. Женщины часто влюбляются в мужчин энергичных и лишенных иллюзий, и это вдвойне мудро, потому что так вдвойне безопаснее. А этот человек – старый, в обносках, не имеющий ничего, кроме обтрепанного фолианта с трудами всей жизни, – остался, как мне кажется, в памяти многих женщин. Я знаю старых крестьянок с такими лицами.
У него уже нет мужского тщеславия. Басни, которые он рассказывает, сложены не про него. Эзоп – свидетель, ставший историком, а в деревнях старухи играют эту роль куда лучше мужчин. То, что о них думают другие, их давно не волнует. Они становятся свободными, как сама природа. (У историков искусства есть гипотеза, что Веласкес, когда писал своего Эзопа, ориентировался на гравюру Джованни Баттиста делла Порта, в которой тот проводил физиогномические сравнения между человеческим лицом и мордой вола. Кто знает, так ли это? Я лично предпочитаю вспоминать лица старых крестьянок.)
Глаза у Эзопа странные – они прописаны менее всего остального на этой картине. Вернее, даже так: здесь написано все, кроме глаз; такое впечатление, что они вовсе не написаны и сквозь них проглядывает грунтовка на холсте.
Однако все на картине, не считая тяжелой рукописной книги и придерживающей ее руки, указывает на эти глаза. Их выражение возникает за счет посадки головы и за счет других черт лица: рта, носа, лба. Глаза действуют – то есть смотрят, наблюдают и все подмечают. Подмечают, но не осуждают. Этот человек – не главный герой, не судья и не сатирик. Любопытно сравнить «Эзопа» с парной картиной Веласкеса (написанной на холсте того же размера с соблюдением тех же общих принципов) – «Мениппом». Менипп, философ-киник и сатирик, глядит на мир как на что-то уже им оставленное, и собственный уход его немного
