Галоп - Сергей Куприянов

Смотреть на него было противно. Кулаки так и чесались дать ему в зубы. Я отвернулся.

– Сам доложишь полковнику.

– Ну Макс, чего, в самом деле! Я ж не нарочно. Так получилось. На кой дьявол нам лишние неприятности? Ну? А я тебе… – Тут он отчего-то оживился. – Ты ж нормальный мужик. Сразу мне глянулся. Мы ведь кореши с тобой, точно? Я еще вчера тебе хотел кое-что, – он перешел на шепот. – Тебя касается. Ну, договорились, что ли?

– Перебьешься, – процедил я. Мне этот тип был противен.

– Да я понимаю, понимаю, – зачастил он. – Обидно и все такое. Только от полкана нашего ты бы и спасиба не дождался. Он же тебя с потрохами сожрать готов. И Густава на тебя нацелил.

– Чего ты врешь?

– Точно говорю! Мамой клянусь. Сам слыхал, как тот ему на тебя стучал. С кем прилетел и все такое. Чуешь? У вас же был разговор, это не я придумал. Стал бы иначе Густав с тобой пить. У него и так все есть.

Я припомнил, о чем мы вчера говорили с Густавом. Похоже, что Рэм говорит правду.

– Бутылка с меня. Зайдешь вечером. А Кингу доложишь.

– Эх, Чемпион. Своих сдаешь. Не дело это.

Говорить было не о чем. Тем более уже и база была видна. Если по правде, то я надеялся на этот гермошлем, созданный для огромной головы, как на индульгенцию. Признаваться неприятно, но что делать, коли это так и есть. Я уже давно понял, для того, чтобы не испытывать стыда в будущем, нужно научиться хотя бы самому себе говорить, почему ты стыдишься сегодня или испытывал это чувство в прошлом. Собственные ошибки стоит знать в лицо.

Когда вертолет приземлился и мы выходили наружу, я понял, что фал, снятый мной с Пача, все еще обмотан у меня вокруг пояса. Все, что от него осталось, не считая памяти и стыда.

9.

Полковник Ларусс, которого здесь, на базе, все почему-то звали Кингом, то есть Королем, смотрел на Кальвина Винера круглыми, как у совы, глазами, что говорило о его крайнем удивлении.

– То есть вы считаете, профессор, что мы имеем дело с явлением, которое раньше не наблюдалось. Я правильно понял?

Винер поморщился. Правда, только мысленно. Он старался не проявлять своих эмоций к полковнику, держась подчеркнуто академично, что позволяло, хотя бы внешне, соблюдать дистанцию и демонстрировать независимость. На самом деле никакой независимости он не ощущал, скорее, наоборот. Уж больно много нитей, на которых висела судьба некогда одного из лучших исследователей биологического факультета Беркли, держал в своих командирских руках Ларусс, будь он проклят. Впрочем, не один он, и это еще больше удручало того, кого полковник незаслуженно именовал профессором. Впрочем, если бы не то недоразумение полтора года назад, в результате которого его представили насильником и чуть ли не маньяком-убийцей, сегодня Винер был бы уже и профессором, и заведовал собственной кафедрой, а то и возглавил бы исследовательский институт, тихонько жирующий под крылышком одной из серьезных компаний, которая заинтересована в его разработках. Все это было бы реально, если б не Кинг и такие как он.

– Абсолютно. Мои наблюдения и наблюдения предшественников, имеющиеся в моем распоряжении, а главное, следующие из них выводы, позволяют это утверждать с почти стопроцентной точностью.

– «Почти» меня не устраивает, – жестко сказал полковник.

Еще бы! Винера «почти» не устраивало тоже и в куда большей степени, чем этого солдафона. Если б наметившаяся агрессивность среды и впрямь свидетельствовала о необходимых подвижках, то он мог бы с полным правом требовать обещанного – забвения недоразумения и возврата в родную академическую среду. Более чем годичный срок командировки на удаленной планете, где он, в общем-то, не терял времени даром, могли бы сослужить ему – и еще сослужат! – хорошую службу. Это вам не в лаборатории мышей мучить. Это нормальное и, главное, реальное исследование на натуре, так сказать, в поле, в эпицентре событий. Три статьи он уже отправил в профильные журналы, материал для еще как минимум стольких же у него практически готов. А там, чем черт не шутит, и до монографии недалеко. Нормальной, выверенной, полновесной монографии.

Он клял себя только за одно. Как и тогда, на вечеринке, где эта дрянь обвинила его в насилии, хотя – все это видели! – не одну неделю домогалась его, позволяя себе томно вздыхать даже на лекциях. Так и теперь, когда он не может твердо и резко соврать, ну пусть не то чтобы соврать, а приукрасить, определенно настоять на своей точке зрения. Проклятая мягкотелость! Превратности последнего времени показали ему, что правда не всегда является синонимом добра. Но – натура, натура! От нее никуда не денешься. Воспитание не то. Не солдафонское.

– Господин полковник, – как можно тверже сказал Винер. Нет, кое-чему он на этой треклятой базе, больше похожей на тюрьму, конечно же, научился. – Я не знаю ни одной отрасли знаний, которая бы раз и навсегда для любого явления, судя по его признакам, а это и есть научный инструментарий, могла бы с абсолютной точностью утверждать, что ее выводы непоколебимы навсегда. Вы меня спрашиваете о вероятности? Я вам отвечаю: «Да». Есть очевидная и, я больше того скажу, прозрачная, неоспоримая тенденция…

– Меня не интересует тенденция, профессор. Как и вероятность. Меня интересует результат.

Винер почувствовал, как кровь бросается ему в голову. Солдафон! Неуч! Берется судить о таких вещах! И еще гипертония, будь она трижды проклята. У него со школы отмечалась склонность к повышенному давлению, но долгое время это удавалось как-то купировать. А когда он попытался аргументировать комиссии свой – весьма робкий, впрочем, – отказ от так называемой командировки, его подняли на смех. Скоты!

– Вы собираетесь торчать здесь двести лет? – вкрадчиво поинтересовался Винер.

– Меня больше устроит год. Или, еще лучше, шесть месяцев.

Ах ты мой ласковый! Ты мой хороший! Проговорился.

Кальвин никогда не считался сильным полемистом. Ни в школе, ни в университете, будучи студентом, ни на кафедре. Как логика и знатока его ценили и, бесспорно, за дело. Ну вот не было у него яркости, полемического задора, что всегда отличает лидера. Но вот та самая мягкотелость, въевшаяся в плоть вежливость не давали ему сказать в лицо «мразь» или что-то в этом роде. Он как бы прощал ошибки оппонентам, подсознательно рассчитывая на ответное благородство с их стороны, а когда – и часто! – оказывалось, что они готовы осмеять даже отсутствие запятой в серьезном исследовании, скатываясь в откровенное хамство и тем самым отходя от науки, он просто терялся. Но он помнил, помнил все эти ошибки и маленькие оговорки, умея возвращаться к ним через продолжительное время. И в итоге допомнился. Его подставили, использовали как зеленого юнца, со всей силой души рвущегося в расставленную ловушку.