Полет на месте - Яан Кросс

«Советник правительства Паэранд, от премьер–министра…»

Генерал взглянул на меня, глаза у него были яркие, карие, напряженные, но руку пожал равнодушно. И другие точно так же.

«Садитесь, господа, — сказал генерал. — Итак, через полчаса в малом зале казино военного округа мы подпишем договор. Мерецков со стороны русских, я — с нашей стороны. В страну войдут примерно восемьдесят тысяч военных. В придачу к уже существующим базам. Таким образом, д о г о в о р заключается абсолютно формально. На самом деле это диктат. И это все, что я поначалу, а может, и вообще, имею вам сообщить».

Он остался сидеть за столом, нам же слабым жестом показал, что мы свободны, после чего все встали и разошлись, по крайней мере я вышел в коридор вагона и увидел: мы как раз проезжаем Солдино, не останавливаясь, разумеется, как и везде, за исключением пятиминутной стоянки в Тапа.

Через четверть часа мы прибыли на место. Перед зданием нарвского вокзала сели в два больших открытых бьюика и поехали через утренний летний город, такой яансенски–ньюманский 2, сверкающий чистотой, почти пустой, светлый и белофасадный. Между прочим, я первый раз видел барочную, как ее называли, Нарву Карлинга. И последний раз. Потому что ни до того, ни после я в э т о й Нарве не бывал. В таком виде город просуществовал еще только пять лет. Подъехали мы, значит, к казино — я не помню, где точно оно находилось, — и вышли на улицу, Лайдонер с несколькими офицерами из первой машины, я с капитаном Хинтом и с кем–то еще из второй. Увидели: в десяти метрах по другую сторону от парадной двери казино стоял черный «ЗИС», или как его там, эта откормленная борзая, гордость русских. Когда Лайдонер вышел на улицу, на той стороне отворилась дверца машины, откуда появился плотный, в рубашке цвета хаки и темно–синих брюках Мерецков в сопровождении нескольких офицеров. Стороны встретились на лестнице казино, и Лайдонер движением руки пригласил — пока что хозяином был он — гостей войти первыми. Там уже нас встретил, щелкнув каблуками, дежурный офицер…

Внутри Лайдонер прошел впереди делегации в помещение, которое, наверное, было малым залом казино. Толком и не помню, какой он был. Желтые панели из мореной фанеры, длинные зеленые шторы, продолговатый стол со стульями с двух сторон.

Потом говорили, будто Лайдонер был настолько вне себя, что хотел поставить свою подпись в левом верхнем углу, где обычно значилась его резолюция, и капитан Хинт якобы вынужден был указать ему место для подписи внизу справа».

Улло сморщил нос: «Все это пустая болтовня. Я стоял от него в четырех шагах. Ничего подобного. Разве что был он чуть бледнее обычного. Но владел собой полностью. Ты же знаешь: там у Викмана он среди нас не был особенно популярным. В нашей галерее бюстов отсутствовал. И самоубийство его сына не прибавило ему в гимназии сочувствия ни на йоту. Это случилось за два года до моего поступления в школу, но об этом время от времени еще продолжали судачить. Хотя никто не знал (и по сию пору никто не знает), что послужило тому причиной. Карточный долг пятнадцатилетнего юноши, забеременевшая домработница или какой–то конфликт с властным отцом. А может, что–то совсем другое. Во всяком случае, никакого культа Лайдонера у нас не существовало. У меня дома тоже. Скорее, мне приходит на память… — тут Улло взглянул на меня несколько ревниво, потом вдруг торжествующе и усмехнулся: — Ты мне рассказывал, будто твой отец когда–то сказал, вероятно, в начале тридцатых, когда газеты пестрели именами кандидатов в президенты — Пятс, Лайдонер, Ларка и кто там еще, — что если среди них и есть м у ж ч и н а, так это в первую очередь Лайдонер. Но и это отнюдь не создавало культа. То есть, я хочу сказать, Лайдонер вел себя во время подписания договора абсолютно достойно. И еще одну поправку хочу внести: о том его известном высказывании, которое шепотом передавали из уст в уста и ради которого, собственно, я тебе всю эту историю и рассказываю. Эту фразу он произнес не во время подписания ультиматума и не после него, как позднее говорили, а на границе, когда открывали ворота. И не в такой обтекаемой форме, как рассказывали. А весомо и лапидарно.

Итак, договор подписан. Лайдонер и Мерецков обменялись кратким рукопожатием. Кто–то позднее сказал, что, если бы Лайдонер отказался от рукопожатия, русские утверждали бы, что мы начали нарушать договор с момента его подписания. На самом–то деле после его подписания мы уже перестали существовать настолько, чтобы говорить о нарушении договора…

Когда мы сели в машины, автомобиль Мерецкова уже исчез. А когда мы через полчаса прибыли на границу, он был уже по другую ее сторону.

Мы остановились возле пограничного столба с будкой в сине–черно–белую полоску, в десяти метрах от внутренних металлических ворот с колючей проволокой. Далее шоссе выходило на полосу в десять метров шириной с колючей проволокой по обеим сторонам, затем, пройдя через внешние металлические ворота тоже с колючей проволокой, устремлялось через серую равнину на восток, в сторону Ямбурга. На шоссе и по обеим сторонам дороги стояли под синим летним небом колонны грузовиков и броневиков. В грузовиках, сверкая штыками, сидели человек по двадцать. В броневиках число солдат было трудно установить. Меж колонн стояли и суетились солдаты с красными флажками, видимо регулировщики, движение вот–вот начнется. И — началось. Часы на моей руке показывали 6.43, когда где–то там прозвучал приказ. Охранники вышли из своих будок по обе стороны границы и стали открывать ворота, затарахтели моторы машин. При этом не все моторы завелись. Часть карбюраторов застреляла и закашляла, машины не двигались с места. Но основная масса, разумеется, пришла в движение, и я понял принцип построения колонн: десять грузовиков с пехотинцами, десять броневиков. Задолго до этого — а может, всего за двадцать секунд до того, как первые машины успели выйти из внешних ворот и пройти во внутренние, — легкий восточный ветер донес до нас густое облако чужого русского бензина. Гул автомашин приближался, проникая во все наши поры, облако поднятой пыли еще не успело нас достигнуть, пограничники стояли навытяжку — и тогда Лайдонер обратился к своим сопровождающим. Я стоял в трех шагах позади него. Между капитанами Яаксоном и Хинтом был просвет, и я видел, как шевелились его губы, и слышал точно, что он сказал:

«Господа, я надеюсь — то, что мы здесь строили двадцать лет, выстоит при надобности и двести лет»".

Улло поднялся: «То есть утверждение, которое мы с тобой с сорок пятого года проверяем, доказываем, опровергаем… — Он опустился обратно в свое кресло… — Ну, мы постояли там еще пять минут. Подсчитывать технику было бессмысленно, поскольку нам сообщили, что Красная армия одновременно перешла границы в Изборске и в Лауре.

И все же на обратном пути в вагоне я написал отчет Улуотсу. Он содержал и точное время нашего передвижения и резюме наших взаимных реплик, ряд чисел, конечно прикидочных, о вступивших в страну силах.

18‑го утром я положил отчет на стол Улуотсу. Кстати, когда я ставил подпись под этим текстом, у меня возникла проблема — проблема тщеславия, конечно, — как это подписать — просто Улло Паэранд? Или все–таки Улло Паэранд, советник правительства? Хотя бы для проверки, н а с к о л ь к о реален или призрачен мой позавчерашний титул?.. Я также понимал, что по–настоящему весомая личность такой проверки делать не стала бы. Е с л и Улуотс всерьез принимал мой титул советника (а человек его типа — воплощение серьезности — не будет же шутить с этим!), то рано или поздно все выяснится. Если же назначение было не чем иным, как своеобразным проявлением юмора Терраса, то это тоже должно рано или поздно обнаружиться. И все же в тот момент я не смог сладить со своим детским тщеславием. Так что, когда я утром перепечатал на машинке написанный в вагоне трехстраничный рапорт, ужав его до двух страниц, внизу подписал:

Улло Паэранд,

правительственный советник Республики, —

так — старомодно, тремя словами, очевидно, с тайной мыслью, что такой письменный рисунок заденет консервативный вкус премьер–министра меньше, чем без «Республики» с двумя только словами: правительственный советник, — заденет меньше, и ergo у него будет меньше желания зачеркнуть и объявить непозволительным то, что он использовал ad hoc3 к случаю, почти в шутку…

Он и бровью не повел, когда я положил рапорт ему на стол. Не знаю, прочитал ли его в тот момент, и прочитал ли вообще когда–нибудь. Потому что в предстоящие три дня у него было предостаточно других дел: 19‑го в Таллинн прибыл Жданов, и наступил убийственный финал драмы нашего государства. На этом фоне было просто смешно испытывать интерес к судьбе моего рапорта. Хотя если в последующие дни, недели, месяцы — даже годы — эта бумага мне и вспоминалась, то с уколом озабоченности — во всяком случае с уколом озабоченности в годы советской власти: е с л и бумага сохранилась и попадется кому–нибудь на глаза, это означает для меня непредвиденные сложности…