Николай II. Дорога на Голгофу - Петр Валентинович Мультатули

или в первый раз, когда он приезжал во дворец, или в одно из первых его посещений дворца. Лицо у него было надменное, голос громкий, деланный. Одет он был неприлично: в тужурку, без крахмаленого белья»{252}.

Ю. А. Ден: «В коридоре раздались тяжелые шаги. (…) Дверь распахнулась, и вошел какой-то человек, за ним еще двое. Я тотчас встала и взглянула на вошедшего — это был сам Керенский! Низенький, бледное лицо, тонкие губы, бегающие глаза с тяжелыми верхними веками, бесформенный нос. Неухоженный вид. Худощавый, с вытянутой шеей. В тужурке обыкновенного мастерового»{253}.

А. А. Волков: «Первым приехал Керенский, небрежно одетый, в куртке. Об его приезде доложили Государю. Государь приказал пригласить к себе Керенского. У Государя Керенский пробыл недолго. Государь представил его Императрице.

Керенского ожидали хотевшие его видеть служащие дворца. Один из них обратился к Керенскому со следующим: — Александр Федорович, мы обращаемся к вам с просьбой об урегулировании квартирного вопроса. (…) — Хорошо, все устрою. До свидания, — сказал Керенский и тотчас уехал. По-видимому, он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущенным.

Вышел Государь и обратился ко мне:

— Знаешь, кто это был?

— Керенский.

— Знаешь, как он ко мне обращался: то Ваше Величество, то Николай Александрович. И все время был нервен»{254}.

Сидней Гиббс: «Государь мне немножко рассказывал про Керенского. Он мне говорил, что Керенский очень нервничал, когда бывал с Государем. Его нервозность однажды дошла до того, что он схватил со стены нож столовой (так!) кости для разрезания книг и так его стал вертеть, что Государь побоялся, что он его сломает, и взял его из рук Керенского»{255}.

Какое впечатление произвела на Керенского встреча с Императором Николаем II?

Все очевидцы свидетельствуют, что Керенский был взволнован, смущен и растерян. «Я видела лицо Керенского, когда он уходил, важности нет, сконфуженный, красный; он шел и вытирал пот с лица» (Теглева){256}. «Он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущенным» (Волков){257}.

Один из офицеров-тюремщиков был гвардейский поручик С. С. Гноинский. Этот Гноинский занимался подлым и постыдным делом — читал чужие письма, а именно письма Царской Семьи, отправляемые ею разным адресатам. Однако сам Гноинский этой своей деятельности не стыдился и даже охотно вспоминал и о ней и о своем пребывании в Царском Селе. В 1952 году газета «Русская мысль» опубликовала некоторые его воспоминания. Среди прочего Гноинский пишет, что «во время одного из посещений дворца тогда председателем Совета Министров Временного правительства Керенским, последний во время беседы с Царем, заметил уроненный Царем носовой платок и невольно потянулся рукой вниз, поднял платок и подал его Царю. Очевидно, и Керенский подпал по действие странного влияния, исходившего от этого скромного на вид человека»{258}.

По воспоминаниям других лиц, имеются сведения, что Керенский был покорен личностью Государя и испытывал угрызения совести. Жена арестованного царского министра юстиции Н. А. Добровольского Добровольская, к которой Керенский, с ее слов, испытывал доверие, вспоминала, что в марте 1917 года она была вызвана к Керенскому. Она застала его нервно бегающим по кабинету. «Простите, что Вас побеспокоил, — сказал Керенский, — но мне необходимо было поделиться с Вами только что пережитыми впечатлениями, глубоко меня взволновавшими. Знаете ли, откуда я только что приехал? Из Царского Села, где я только что видел Императора и разговаривал с Ним. Какое несчастье случилось! Что мы наделали… Как могли, Его не зная, сделать то, что мы совершили. Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть, какого увидел… Я уже давно приготовился к тому, как начну мой разговор с Царем: я собирался прежде всего назвать его «Николай Романов»… Но я увидел, Его, Он на меня посмотрел своими чудными глазами, и я вытянулся и сказал: «Ваше Императорское Величество»… Потом он долго говорил со мной… Что за разговор был! Какие у Него одновременно и царственная простота и царственное величие! И как мудро и проникновенно Он говорил… И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям… Понимаете ли, что это есть идеал народного Правителя! И Его-то мы свергли, его-то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками».

Долго еще Керенский, в истерических восклицаниях, изливал свое отчаяние и свое раскаяние»{259}.

Князь А. П. Щербатов свидетельствует: «Керенский страшно мучился. Он, безусловно, не желал смерти Государя и считал все происшедшее с Государем, с Россией своим неискупаемым грехом.

В ноябре 1967 года, в полувековой юбилей большевистской революции, его хватил удар. Я пришел навестить его в больнице. Александр Федорович был совсем слаб (ему тогда было 86 лет). «Князь, вы должны ненавидеть меня, — произнес он. — За все, что я сделал, а еще больше не сделал, будучи российским премьером. Прощайте и забудьте меня. Я погубил Россию! Но видит Бог, я желал ей свободы!»{260}

Сейчас трудно судить, насколько все эти слова Керенского были искренни, и не разыгрывал ли он очередную роль. Вполне возможно, что не все было загублено в душе его и он, особенно под влиянием светлой души Государя, мучился угрызениями совести. Впрочем, все это имеет значение для посмертной участи души Керенского да для исследователей его личности. Для нас же важно, что все эти угрызения совести, даже если они и имели место, никак не отразились на участи заключенного Императора и его Семьи.

В первый же свой визит, несмотря на смущение и растерянность, Керенский в самой грубой форме арестовал и отправил в Петропавловскую крепость двух подруг Императрицы, Анну Вырубову и Юлию Ден. «С гордо поднятой головой, — писал Н. А. Соколов, — вошел