Можайский — 7: Завершение - Павел Саксонов

— Не уверен, что это хорошая идея! — наконец, выговорил он, но спорить не стал.

Вместо этого он подхватил патроны и сунул их в карман, не слишком заботясь о том, чтобы при случае их можно было легко достать: всё равно быстро зарядить револьвер заново у него не получилось бы.

— Так лучше?

Можайский согласился:

— Намного.

— Вот и хорошо… — Владимир Львович расстелил по столу оба плана. — А теперь, господа, прошу смотреть сюда…

46.

Дождь, поливавший Венецию с минувшего вечера, закончился, но лучше не стало. Город заволокло туманом, усилились запах тины и вонь нечистот. Со стороны судоходного пути не доносилось ни звука, а сама площадь — Сан-Марко — была пустынна и тиха. Кафе в Прокурациях еще работали, огни витрин размазывались по туману желтыми пятнами, но посетителей было мало, залы и помещеньица пустовали, обслуга маялась от безделья, кондитеры и повара — от неприятного чувства даром растраченных усилий.

Можайский уже с полчаса бродил по площади, привлекая к себе внимание тех, кто мог бы притаиться в тумане. Его шаги — в обычное время их заглушал бы человеческий гомон — звонко отдавались по плитам, но и этот звук, едва отлетев от Можайского, затихал, угасал в тумане.

Было так неуютно, что Юрий Михайлович то и дело поеживался. Ему не нравилась выпавшая на его долю роль: быть и охотником, и добычей одновременно. Ему не нравилось то, что сам он ничего не видел, но — как знать? — возможно, уже находился под наблюдением. Утешало одно: соображения, пришедшие ему в голову накануне, попали, похоже, в точку: никто не спешил его задержать, никто не проявлял к нему интереса, никто не обращался к нему с неуместными и потому подозрительными вопросами. Очевидно, ему и впрямь позволили сбежать из дворца, чтобы он смог явиться в театр. И не абы как, а предварительно обеспечив прощением проворонивших его полицейских и муниципальных чинов. Очевидно, и задержание на вокзале, и помещение под что-то вроде домашнего ареста, и подброшенный в ящик стола план театра Сан-Галло, и легкость побега — всё это было частью плана, призванного сложить с кого-то обвинения в бездеятельности или нелояльности.

«Что ж, — усмехнулся про себя Можайский, — коли так, это совсем неплохо!»

Но сомнение оставалось, подпитываясь множеством странностей и неизбежно рождавшейся подозрительностью.

Через полчаса нелепых блужданий в тумане — однажды Можайский едва не налетел на колокольню, обнаружив ее только в самый последний момент — Юрий Михайлович решил, что сделал довольно из порученного ему Владимиром Львовичем, и если уж кто-то и должен был его обнаружить, то обнаружил, и не единожды. Жаль только, что сам он так никого и не увидел.

Подняв воротник пальто, Можайский отступил под аркаду и занял позицию у колонны — между пятнами света, источником которых были магазин и кафе. Заметить его на такой позиции было уже, напротив, практически невозможно, что и дало немедленные результаты.

Не успел Можайский потянуться в карман за папиросами, как из тумана площади вынырнула сначала одна, а затем и другая фигура. Первая фигура — человека рослого и внушительной комплекции — отличалась невероятной мрачностью одеяния: Юрий Михайлович даже не сразу понял, что именно в этом одеянии производило такое впечатление. Но уже через мгновение он сообразил: человек облачился в старомодный наряд кладбищенского служителя — длиннополый сюртук с разрезными фалдами, высокий, сильно суживающийся кверху, цилиндр, мешковатые черные брюки, заметно обвисшие на коленках, ботинки без намека на лак.

Выскочив из тумана, любитель странных нарядов принялся озираться: он явно искал потерянную цель.

«Так-так! — подумал Можайский. — Очаровательная компания!»

А вот вторая фигура оказалась знакомой: ею был тот самый «местечковый аристократ», который давешним вечером сопровождал Можайского в кафе и стал свидетелем бурного выяснения отношений между Можайским и Гессом.

«А это уже интересно!»

Аристократ — если только он и вправду был таковым, в чем Можайский уже вполне справедливо усомнился («надо же: и этот — агент!») — повел себя ровно так же, как и буффон и потусторонними замашками: выскочив из тумана под аркаду, он начал озираться в поисках пропавшего Можайского.

Оба человека встретились взглядами — Юрий Михайлович это подметил, — но тут же равнодушно разошлись. Было похоже, что каждый из них знал другого, но признаваться в этом не хотел даже самому себе. Складывалось впечатление, что они — представители разных лагерей.

«Понять бы еще, кто из какого, и какой, собственно, наш… если, конечно, наш лагерь здесь вообще имеется!»

«Могильщик» заглянул в магазин. «Аристократ» — в кафе. Через минуту они поменялись местами: «аристократ» прошел в магазин, «могильщик» — в кафе.

Можайский наблюдал за ними и прикидывал, как быть, если они разойдутся в разные стороны. Это было вполне возможно, даже несмотря на то, что у обоих, казалось, была единая цель. За кем из них продолжать наблюдение? За первым или за вторым? За тем, который направится к театру, или за тем, который пойдет куда-то еще?

Дилемма не могла разрешиться без очевидного разочарования: у нее попросту не было единственно верного решения! К счастью, однако, для Можайского, делать выбор не пришлось: оба человека — «могильщик» и «аристократ», — метнув друг в друга новую порцию делано-равнодушных взглядов, заняли одинаковую позицию — у прохода к мосту Cavalletto.

«Чудесно! — тут же решил Можайский. — Кто бы они ни были сами и кто бы за ними не стоял, все они принимают нас за идиотов… мяч на нашей стороне поля!»

Можайский улыбнулся и, едва удержавшись от того, чтобы похлопать обоих чудаков по спинам, тихонько вышел обратно на площадь и прошел по ней с полсотни шагов. А там он снова вернулся в аркаду и придирчиво рассмотрел витрину какого-то кафе.

«Гм… сойдет».

Можайский вошел в кафе, с удовольствием скинул с себя пальто и, усевшись за столик, заказал кофе и бренди:

— Бренди побольше!

— Si, signore!

Официант, кивнув, бросился исполнять поручение: Можайский оказался первым посетителем за последние три четверти часа!

47.

— Вы уверены, что это здесь? — Гесс, не спеша покинуть гондолу, всматривался в туман, почти целиком укрывавший дом и узкий причал перед ним. — Что-то я не вижу никаких проходов!

Владимир Львович сверился с планом:

— Должно быть здесь!

— Но где же проход?

Гондольер, которому надоела эта — оскорблявшая его — возня с картографическим планом, легонько стукнул ногой о палубу и ткнул рукою в туман:

— Ла[59]!

— Ла-то — ла, — проворчал Гесс, собираясь, тем не менее, покинуть лодку, — но черт меня побери, если я хоть что-нибудь вижу в этом проклятом тумане!

— Да будет вам! — возразил Владимир Львович, тоже приготовившись шагнуть на причал. — Туман нам только на руку!

— Это зачем же, если уж мы решили играть в открытую?

— Затем же, зачем мы переулками решили на сотопортегу пробраться!

— Наверное, —сменил тему Гесс, — Можайский уже на площади.

— Да, пожалуй, — согласился Владимир Львович и тут же вполголоса выругался, поскользнувшись на мокрых досках. — Да здесь сам черт ногу сломит!

— Вот и я о том же! — подхватил Гесс, осторожно делая шажок за шажком.

Гондола отчалила и тут же скрылась в тумане.

— Ну и марево! Даже звуки теряются!

С реки и вправду не доносилось ни звука, хотя гондола — по идее — должна была журчать разрезаемою водой, а весло — хоть как-то, но плескаться.

Владимир Львович напряг глаза, попытавшись разглядеть хоть что-то, но безуспешно.

— Вы не думаете, — спросил тогда Гесс после небольшой паузы, — что этот милый человек просто затаился поблизости?

Владимир Львович хмыкнул:

— Возможно.

— Давайте подождем. Если он здесь, то скоро вернется к причалу!

Владимир Львович ухватил Гесса за руку и решительно потащил прочь:

— Незачем. Если он и остался, нам от этого ни тепло, ни холодно. Наша конечная цель ему всё равно известна — при условии, разумеется, что он подослан. А коли так, следить за нами ему нет никакой нужды. Он просто обойдет нас по какой-нибудь соседней улочке, не отображенной на плане, и доложит о нашем скором появлении.

— Но мы могли бы его обезвредить!

— Да Бог с ним! Пусть делает, что должен. Человеком больше, человеком меньше — нам-то что? Если мы правы, нас и так поджидают, по меньшей мере, два или три десятка невесть как настроенных соотечественников. Не считая Семёна и Талобелова. И не считая местных агентов и карабинеров. Что нам с какого-то гондольера?

С этим рассуждением Гесс был вынужден согласиться, но беспокойство его не оставило. Впрочем, во всём этом — в беспокойстве, в сомнениях, в определенном осознании собственной беспомощности — не было уже никакого смысла. Дело стремительно приближалось к развязке — какою бы она ни грозилась быть, — и Гесс это прекрасно понимал. Время беспокоиться ушло безвозвратно. Наступило время действовать без оглядки.