Дневник Серафины - Юзеф Крашевский

Полицейские попросили провести их в кабинет барона. И, забрав оттуда какие-то бумаги, опечатали его.

Я стояла, точно громом пораженная. Папа и Юлька подхватили меня под руки и отвели в спальню.

Но это было лишь начало, пролог трагедии. Наутро, когда я еще лежала в постели, явился следователь. Я заверила его, что ничего не знаю. Отдельно от меня допросили папу. Просмотрев мои бумаги, письма, счета, следователь убедился, что я не была посвящена в дела мужа.

Барон попросил свидания со мной, но ему отказали, — выдвинутые против него обвинения требуют полнейшей изоляции.

Да у меня и не было ни малейшего желания с ним видеться. Совершенно уничтоженная, убитая, лежала я в постели и, как избавления, ждала смерти.

Папа тоже слег, ему пришлось пустить кровь, так ему было худо.

Мы оказались в полном одиночестве: ни сочувствия, ни поддержки ждать было неоткуда, совета тоже… Некому было утешить в горе, осушить слезы отчаяния…

Юлька ревет, я лежу в постели: у меня жар, дом словно вымер.

Швейцар и прочая прислуга, еще вчера угодливо юлившая перед нами, после ареста барона вышла из повиновения. Когда полиция увозила барона, перед домом собралась толпа зевак. И Юлька боялась подойти к окну. В тишину дома то и дело врывались издевательские выкрики и брань.

Приглашенный к папе доктор зашел также ко мне. Сдержанно-вежливый, невозмутимый старик, привыкший созерцать человеческие страдания, не выразил ни сочувствия, ни жалости. Поздоровавшись, пощупал пульс и, не входя в расспросы, прописал лекарство, а перед тем как уйти напомнил, чтобы ему заплатили за визит; значит, счел нас за банкротов.

Сколько жить буду, день этот навсегда останется у меня в памяти. Я не плакала, а истерически смеялась. И только к ночи хлынувшие потоком слезы принесли мне облегчение.

Жена банкрота и мошенника! Вот к чему привела жажда успеха, светского поклонения, богатства…

После кровопускания папе стало немного лучше, но он боялся показаться мне на глаза. А я мучительно думала, с кем бы посоветоваться, у кого узнать какие-нибудь подробности. Тут приходит Юлька и говорит, что случайно встретила на улице камердинера одного нашего львовского знакомого, представителя Галиции в венском ландтаге. И спрашивает: может, попросить его зайти?

Я ухватилась за это, как утопающий за соломинку. В свое время мы не раз обращались к нему за советом. Юлька помчалась к нему, но он целый день где-то пропадал; и только под вечер его разыскали в кафе и уговорили прийти ко мне.

Ты, наверно, знаешь, о ком я говорю… Ну, о том известном во Львове адвокате… Так вот, адвокатов, которые, в отличие от докторов, имеют дело с недугами души, а не тела, тоже мало трогают человеческие страдания, — они ведь с ними сталкиваются постоянно. Пожалуй, разница между теми и другими лишь в том, что адвокат никогда не упустит случая щегольнуть красноречием, даже если оно ранит душу. Причем он так кричал, что впору уши затыкать.

К его приходу я встала с постели, хотя у меня от слабости подкашивались ноги. Юлька, введя его ко мне, вышла, и мы остались наедине.

— Умоляю вас, помогите мне! — вскричала я, схватив его за руку. — Будьте со мной откровенны. Вам, наверно, уже известно то, о чем со вчерашнего дня знает весь город. Не скрывайте от меня правды! Научите, что делать? Спасите, вызволите из беды!

Выслушав мою мольбу, этот изверг опустил глаза, побарабанил пальцами по столу и, потерев лоб, откашлялся, словно собирался выступить перед публикой с речью.

— Госпожа баронесса, я весьма польщен оказанным мне доверием… — с важностью начал он.

— Пожалуйста, не называйте меня так! — прервала я его.

— Ваше доверие, сударыня, — поправившись, продолжал он, — обязывает меня быть чистосердечным. Против барона выдвинуты очень серьезные обвинения. Он уличен в подлоге, растратах и прочих злоупотреблениях. Вот до чего доводит пагубная страсть к картам и расточительство.

(Кстати, как я узнала потом, моралист тоже отъявленный картежник и сам, говорят, занимался темными делами.)

— На какую же сумму ему предъявлен иск? — спросила я.

— О, на очень большую! Кажется, что-то около полумиллиона гульденов. Но с какой стати вы должны разоряться из-за афериста, по заслугам осужденного на длительное тюремное заключение. Честь его погублена навсегда, ее уже не спасти.

— Он обманул меня, и я потребую развода! — воскликнула я.

Адвокат пожал плечами.

— Не так-то это просто, во всяком случае, сейчас затевать дело о разводе преждевременно… Молачек пользовался нехорошей репутацией, в Австрии всем было известно, что он — темная личность, как же вы могли этого не знать?

— Я присягнуть готова…

— Присяга жены не принимается в расчет.

— А как же граф, гофмейстер двора его императорского величества?.. Ведь он поручился за него, с тем и приезжал к нам во Львов… Человек, занимающий такое высокое положение…

— И с высоких постов слетают, — бесстрастным тоном заметил адвокат. — Возможно, его тоже привлекут к суду.

Я пришла в полное отчаяние.

— Умоляю вас, похлопочите, чтобы меня не таскали по судам и разрешили уехать из этой проклятой Вены, — ведь еще месяца нет, как мы женаты. Я знать не желаю этого мерзавца!

— Он женился на вас, по-видимому, только ради денег, — невозмутимо заметил адвокат, — так как уже давно лишился кредита…

Тут у меня молнией промелькнула страшная мысль: я вспомнила, что перед отъездом отдала барону на сохранение свои драгоценности. Я позвонила горничной. Лицо адвоката, за минуту перед тем совершенно бесстрастное, выражало крайнюю степень любопытства.

— Где моя шкатулка с бриллиантами? — спросила я вошедшую Юльку.

— Вы отдали ее барону…

Адвокат ухмыльнулся.

— Ступай и сейчас же принеси ее!

— Какова стоимость ваших украшений? — обратился он ко мне.

— Одни только бриллианты стоили не меньше пятидесяти тысяч гульденов, и примерно половину этой суммы остальное.

— Тогда бесполезно искать их, считайте: они для вас навсегда потеряны, — сказал адвокат и сочувственно вздохнул. — Я слышал, будто барон, желая отделаться от докучливого кредитора, продал ювелиру драгоценности как раз за такую цену.

Юлька вернулась, держа в руках пустую шкатулку, которую она обнаружила под столом. Пропали мои драгоценности…,.

— Я подам на него в суд!

— Конечно, это ваше право. — Адвокат улыбнулся. — Но в таком случае вы выступите с обвинением против своего мужа… И ему прибавят еще несколько лет к и без того большому сроку.

Юзя, милая, я больше не в силах писать!.. Пожалей хоть ты меня, несчастную. Моя участь достойна сострадания… Приезжай, если можешь… Разочаровавшись во всем, я верю в твою дружбу.

Твоя Серафина

Вена, 26 декабря

Получила твое письмо; ты пишешь: у тебя болен ребенок, поэтому ты не приедешь. Не оправдывайся, пожалуйста, я верю, что ты искренне сочувствуешь моему горю.

В канун рождества мы делились с папой вместо просвирки нашим горем. Вместо веселых колядок под окнами раздавалась грубая брань. Я словно обезумела. Отец еще не оправился от болезни, он едва передвигает ноги, и я должна еще утешать его. А кто меня, бедную, утешит, пожалеет?..

Я то виню в своих бедах жестокую судьбу, то внемлю внутреннему голосу, который говорит мне: «Ты сама во всем виновата!» Почему же тех, кто грешил не в пример больше меня, не постигла кара, больше того, — у них репутация чуть ли не святых? А я обречена на позор за чужую вину? Скажи, есть ли справедливость на свете?!

Не надо, не отвечай, я слышу ответ… не из твоих уст… Мне слышится в звенящей тишине приговор: «Им простились прегрешения, ибо они любили, а твое сердце не знало любви». Неправда! Это клевета… Я любила Стасика!

Ах, милая Юзя, порой мне кажется, я схожу с ума. В голове клубятся чудовищные мысли, то их застилает черная пелена, то прорезывают ослепительные молнии, то чудится смрад мертвечины. Я боюсь потерять рассудок.

P. S. У меня никаких новостей. Уехать пока еще не могу. Драгоценности мои пропали. Подала прошение о разводе. Как только получу разрешение, тотчас же уеду отсюда. Что собирается делать папа, не знаю, а я поселюсь в Сулимове или в бывшем дядюшкином флигеле. Видеть людей, бывать в обществе, нет, это свыше моих сил! Единственное мое желание — изойти слезами и умереть.

Вена, 29 декабря

Дорогая Юзя! Как будто скоро я смогу вырваться отсюда, будь на то моя воля, улетела бы сию же минуту! Папа уже встает с постели, и вместе со здоровьем к нему вернулась его обычная невозмутимость; он оправдывается перед самим собой и передо мной. От этого, говорит, никто не застрахован, особенно в наше время, когда расплодилось столько обманщиков.

Мне этот Молачек с первого взгляда не понравился.